Кавалер Сен-Жюст

— Мерзавец!.. Каналья!.. Собачье дерьмо!.. — вопил он. — К дьяволу его, в Комитет общей безопасности, в Трибунал!..

Леба, пробежавший послание, положил руку на плечо Антуана.

— Тебе изменяет обычное хладнокровие, и ты говоришь глупости. Какой Комитет? Какой Трибунал? Сейчас нельзя срывать его с места, нельзя даже ругать, ибо все может рухнуть, и наступление захлебнется.

— Оно уже захлебнулось, — более спокойно ответил Сен-Жюст и прибавил: — Ты прав. Возьмем себя в руки. Напиши этому подлецу…

…Позднее, в Биче, они узнали подробности. Гош, не посоветовавшись ни с кем и нарушая план Комитета, решил использовать видимую слабость пруссаков, сделать мощный рывок и овладеть Кайзерслаутерном, важной немецкой крепостью в тылу Ландау. Тщетно Пишегрю, догадавшийся о его планах, умолял не делать безрассудного шага — Гош уже сделал его. Отрываясь от соседних частей, упрямо идя вслед за коварным Брауншвейгом, он овладел Ландштулем и приблизился к Кайзерслаутерну, когда прусский полководец сбросил маску и перешел в контратаку. Лишенный продовольствия и резервов, под угрозой окружения, Гош отступил; затем отступление превратилось в бегство. Цвейбрюккен, Пирмазенс и соседние пункты были потеряны. Мозельская армия отходила к старым рубежам.

Комиссары понимали, что ситуация требовала всестороннего обсуждения в Комитете. Отправив Гошу успокоительное письмо и сделав необходимые распоряжения в Саверне и Страсбурге, они отбыли в Париж.

17

Фример — месяц изморози. Середина фримера — первая неделя декабря по старому календарю, время, когда начинали готовиться к рождеству и Новому году. Республиканский календарь уничтожил праздник рождества и покончил с католическим Новым годом. Фример II года Республики стал месяцем безбожия. Генеральный совет Коммуны постановил закрыть все церкви Парижа, а собор Нотр-Дам был превращен в «Храм Разума». Священники публично отрекались от сана. По улицам столицы шли толпы «богомольцев» — веселых санкюлотов, потрясавших крестами и хоругвями — знаками «проклятого фанатизма». Люди пели:

Сен-Жюст и Леба, проезжавшие 14 фримера по улицам Парижа, только переглядывались, слушая подобные куплеты.

Казалось бы, удивляться не приходилось. У них в Эльзасе, как и во многих провинциях Франции, антикатолический всплеск прошел еще в брюмере. 30 брюмера в кафедральном соборе Страсбурга, превращенном в местный «Храм Разума», торжественно отпраздновали отказ от старого культа. Евлогий Шнейдер, а за ним и его приверженцы сложили сан и заклеймили религию, как католическую, так и протестантскую. Не обошлось без курьезов. Бывший сапожник Юнг не побоялся встать на защиту «санкюлота Иисуса», в то время как пропагандист Делатр назвал Христа «величайшим мошенником на земле».

Леба и Сен-Жюст были в это время на театре войны. Но они не остались чужды движению, рассматривая его как один из аспектов борьбы с эльзасским партикуляризмом. Их участие в «дехристианизации» выразилось в подписании перед отъездом в Париж двух указов, один из которых предлагал разбить религиозные статуи, окружавшие кафедральный собор, и вывесить на его башне трехцветное знамя, другой касался вывоза в столицу утвари, конфискованной в церквах Страсбурга. Кощунственных же манифестаций они в Эльзасе не видели, антирелигиозных куплетов не слышали и теперь были всем этим несколько удивлены.

У Дюпле их ждали с нетерпением. Тут были и Элиза, переехавшая на время отсутствия супруга в родительский дом, и ее верная Анриетта, не замедлившая улыбнуться Сен-Жюсту, отчего у молодого комиссара потеплело на сердце. К началу обеда подошли еще несколько завсегдатаев салона гражданки Дюпле. Все бурно приветствовали друзей.

— Вы делаете большое дело, — сказал, пожимая им руки, Давид. — Какой благородный пример для других депутатов в миссиях!

— Да, — подтвердил Робеспьер, — не все так заботятся о престиже республики; вести из Лиона и Нанта куда менее утешительны.

За столом разговор также вертелся вокруг эльзасской эпопеи. Комиссары делились воспоминаниями, рассказывали забавные случаи и эпизоды.

— Вот вам любопытный пример, — сказал Робеспьер, — который как нельзя лучше характеризует моего сурового коллегу и друга. Некий жандарм явился в бюро народного представителя Сен-Жюста с просьбой предоставить ему отпуск. У него-де дома осталось состояние в 40 тысяч ливров, и он беспокоится о судьбе своего имущества. Он просил также дать ему на дорогу солдатский паек и фураж для лошади. Сен-Жюст тут же вынес решение. Поскольку жандарм предпочел свои личные интересы судьбе отечества, он объявлялся трусом и дезертиром. Он подлежал разжалованию перед строем и заключению в тюрьму. Этот письменный приказ Сен-Жюст вручил ошарашенному жандарму с тем, чтобы тот сам отдал его коменданту Страсбурга… Ну, что скажете на это?

За столом раздались дружные аплодисменты.

— А ведь так оно и было! — воскликнул Леба. — Быстро же все становится известно.

— В данном случае это совсем неплохо, — заметил Робеспьер.

— Я надеюсь, ты так же умерен и человеколюбив, как и в своей прошлой миссии, и дурные примеры тебя не заражают? — спросила Элиза своего супруга.

Вместо ответа он поцеловал ее. Но Сен-Жюст, сидевший рядом, расслышал слова Элизы, быть может умышленно произнесенные недостаточно тихо, и счел нужным возразить:

— Не беспокойся, милая Бабетта, дурные примеры его не заражают, он точно такой же среди врагов, как и дома, под твоим крылышком.

— Да уж надо думать — он не чета некоторым…

— Довольно вам пикироваться, — возмутился Робеспьер. — А тебе, гражданка Леба, давно уже пора простить разлучника.

— Я простила его, — со вздохом сказала Элиза, продолжая нежно смотреть на Филиппа. — Но мне право же хочется, чтобы мой муж всегда оставался таким же добрым и великодушным, каким я знала и знаю его.

— Но при этом не давал бы потачки пруссакам и австрийцам, — добавил Робеспьер.

— Послушай, Бабетта, — снова вступил в разговор Сен-Жюст, — я тебе поведаю нечто, и ты увидишь, что ошиблась в своем милом. Слушайте и вы все, друзья. Однажды, между двумя боями, к нам в бюро явился пьяный артиллерист. Да, он был настолько пьян, что не мог даже изложить свою просьбу и только икал. Я арестовал пьянчугу и отправил в тюрьму. Тут вдруг явился Филипп и — что вы думаете? — дал мне взбучку. А где же забота о рядовом? Где чуткость к меньшему брату своему?.. И так далее и тому подобное. Что же я? Сознаюсь, устыдился и немедленно отправил курьера, чтобы узнать, в чем заключалась просьба канонира, и незамедлительно исполнить ее…

Многие засмеялись; рассказчику послышалось, что Анриетта — громче других.

— Или вот, — продолжал он, изумляясь своей говорливости. — Некий кавалерист, потерявший в схватке коня, обратился ко мне за инструкциями. Лишних коней у нас не было; я дал бедняге письменное распоряжение: временно покинуть поле боя и отправляться в резерв. Взбешенный кавалерист, едва взглянув на предписание, разорвал его в клочки. Я не люблю подобных шуток. Подозвав конвой, я отдал приказ расстрелять безумца на месте. Но к счастью, рядом был Филипп. Он остановил меня, заметив, что храбреца следовало бы не расстрелять, а наградить. По здравом размышлении я согласился с моим коллегой…

Снова все дружно зааплодировали.

— Я знал, что делаю, — сказал вполголоса Робеспьер, обращаясь к Элеоноре.

Между тем многие встали из-за стола. Вокруг Сен-Жюста образовалась группа.

— Ты становишься легендарным, — сказал Давид. — Твои выражения повторяет весь Париж: они сделались крылатыми.

— Вот это, например, — подсказал стройный брюнет, внимательно прислушивавшийся к разговору, — «Мы не принимаем от врага и не посылаем ему ничего, кроме свинца».