Мои воспоминания

   149

   характеру отца. Насколько борьба вообще воодушевляла отца и придавала ему сил -- настолько она была несвойственна Тургеневу⁸.

   Будучи вполне согласен со взглядами моей сестры, я добавлю их фразой покойного Николая Николаевича Толстого, который говорил, что "Тургенев никак не может помириться с мыслью, что Левочка растет и уходит у него из-под опеки".

   В самом деле, когда Тургенев был уже известным писателем, Толстого еще никто не знал и, по выражению Фета, только "толковали о его рассказах из "Детства".

   Я представляю себе, с каким скрытым благоговением должен был в это время относиться к Тургеневу совсем еще юный, начинающий писатель.

   Тем более что Иван Сергеевич был большим другом его старшего и любимого брата Николая.

   В подтверждение этого моего мнения привожу отрывок из письма В. П. Боткина, близкого друга отца и Ивана Сергеевича, к А. А. Фету, написанного непосредственно после их ссоры:

   "Я думаю, что, в сущности, у Толстого страстно любящая душа и он хотел бы любить Тургенева со всею горячностью, но, к несчастью, его порывчатое чувство встречает одно кроткое, добродушное равнодушие. С этим он никак не может помириться"⁹.

   Сам Тургенев рассказывал, что в первые времена их знакомства отец следовал за ним по пятам, "как влюбленная женщина", а он одно время начал его избегать, боясь его оппозиционного настроения.

   Я боюсь утверждать, но мне кажется, что так же, как Тургенев не хотел ограничиваться "одними простыми дружелюбными отношениями", так и мой отец слишком горячо относился к Ивану Сергеевичу, и отсюда-то и проистекло то, что они никогда не могли встретиться без того, чтобы не поспорить и не поссориться.

   Моего отца, быть может, раздражал слегка покровительственный тон, принятый Тургеневым с первых дней их знакомства, а Тургенева раздражали "чудачества" отца, отвлекавшие его от его "специальности -- литературы".

   В 1860 году, еще до ссоры, Тургенев пишет Фету: "...А Лев Толстой продолжает чудить. Видно, так уже

   150

   написано ему на роду. Когда он перекувырнется в последний раз и станет наконец на ноги?"¹⁰

   Так же отнесся Тургенев и к "Исповеди" моего отца, которую он прочел незадолго до своей смерти. Обещав ее прочесть, "постараться понять" и не "сердиться", он "начал было большое письмо в ответ... "Исповеди", но не кончил... потому, чтобы не впасть в спорный тон"¹¹.

   В письме к Д. В. Григоровичу он назвал эту вещь, построенную, по его мнению, на неверных посылках, "отрицанием всякой живой человеческой жизни" и "своего рода нигилизмом"¹².

   Очевидно, что Тургенев и тогда не понял, насколько сильно завладело отцом его новое мировоззрение, и он готов был и этот порыв причислить к его всегдашним чудачествам и кувырканиям, к которым он когда-то причислял его занятия педагогией, хозяйством, изданием журнала и проч.

   Иван Сергеевич был в Ясной Поляне на моей памяти три раза¹³.

   Два раза в августе и в сентябре 1878 года, и в третий и последний раз в начале мая 1880 года.

   Все эти приезды я помню, хотя возможно, что некоторые мелочи я могу перепутать.

   Я помню, что, когда мы ждали Тургенева, это было целое событие, и больше всех волновалась мама. От нее мы узнали, что папа был с Тургеневым в ссоре и когда-то вызывал его на дуэль и что теперь он едет, вызванный письмом папа, чтобы с ним мириться.

   Тургенев все время сидел с папа, который в эти дни даже не "занимался", и раз, как-то в середине дня, мама собрала всех нас, в необычный час, в гостиную, где Иван Сергеевич прочел свой рассказ "Собака"¹⁴.

   Я помню его высокую, мощную фигуру, седые, шелковистые, желтоватые волосы, несколько разгильдяйную, мягкую походку и тонкий голос, совершенно не соответствующий его величавой внешности.

   Он смеялся с заливом, чисто по-детски, и тогда голос его становился еще тоньше.

   Вечером, после обеда, все собрались в зале.

   В это время в Ясной гостили дядя Сережа (брат отца), князь Леонид Дмитриевич Урусов (тульский вице-губернатор), дядя Саша Берс с молоденькой женой, красавицей грузинкой Патти, и вся семья Кузминских.

   151

   Тетю Таню попросили петь.

   Мы с замиранием сердца слушали и ждали, что скажет о ее пении Тургенев, известный знаток и любитель.

   Он, конечно, похвалил, и, кажется, искренне.

   После пения затеяли кадриль.

   Bo-время кадрили кто-то спросил у Тургенева, танцуют ли еще французы старую кадриль, или же все танцы сводятся к канкану. Тургенев сказал: "Старый канкан вовсе не тот неприличный танец, который теперь танцуют в кафешантанах; старый канкан приличный и грациозный танец". И вдруг Иван Сергеевич встал, взял за руку одну из дам и, заложив пальцы за проймы жилета, по всем правилам искусства, отплясал старинный канкан с приседаниями и выпрямлением ног.

   Все хохотали, и больше всех хохотал он сам¹⁵.

   После чая "большие" начали о чем-то говорить, и между ними завязался горячий спор. Больше всех горячился и напирал на Тургенева князь Урусов.

   Это было то время, когда в отце уже началось его "духовное рождение" (как он называл этот период сам), и князь Урусов был одним из первых его искренних единомышленников и друзей.

   Не помню, что доказывал князь Урусов, сидя у стола против Ивана Сергеевича и широко размахивая рукой, как вдруг случилось что-то необыкновенное: из-под Урусова выскользнул стул, и он, как сидел, так и опустился на пол с вытянутой вперед рукой и грозяще приподнятым указательным пальцем.

   Нисколько не смутившись, он, сидя на полу и жестикулируя, продолжал начатую фразу.

   Тургенев взглянул на него сверху вниз и неудержимо расхохотался.

   -- Он меня убивает, il m'assomme, этот Трубецкой, -- визжал он, сквозь смех путая фамилию князя.

   Урусов чуть-чуть не обиделся, но потом, видя, что хохочут и другие, поднялся и рассмеялся сам.

   В один из вечеров сидели в маленькой гостиной за круглым столом.

   Была чудная летняя погода.

   Кто-то предложил (кажется, мама), чтобы каждый из присутствующих рассказал самую счастливую минуту своей жизни.

   152

   -- Иван Сергеевич, начинайте вы,-- сказала она, обращаясь к Тургеневу.

   -- Самая счастливая минута моей жизни была та, когда я по глазам любимой женщины впервые узнал, что она меня любит, -- сказал Иван Сергеевич и задумался.

   -- Сергей Николаевич, теперь ваша очередь, -- сказала тетя Таня, обращаясь к дяде Сереже.

   -- Я скажу вам только на ухо, -- ответил дядя Сережа, улыбаясь своей умной саркастической улыбкой.

   -- Самая счастливая минута жизни... -- дальше он говорил шепотом, нагнувшись к самому уху Татьяны Андреевны, и что он сказал, я не слыхал.

   Я видел только, как тетя Таня отшатнулась от него и засмеялась.

   -- Ай, ай, ай, вы вечно что-нибудь такое скажете, Сергей Николаевич! Вы невозможный человек.

   -- Что сказал Сергей Николаевич? -- спросила мама, никогда не понимавшая шуток.

   -- Я после скажу тебе.

   На этом начатая затея и оборвалась.

   В третий приезд Тургенева я помню тягу.

   Это было второго или третьего мая 1880 года.

   Мы пошли всей компанией, то есть папа, мама и мы, дети, за Воронку.

   Папа поставил Тургенева на лучшее место, а сам стал шагах в полутораста от него на другом конце той же поляны.