Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им сам

— Я понимаю, сударь, что теперь могу вызывать лишь отвращение. Из-за вас я лишилась своей красоты.

— Вы лжёте, мадемуазель, я совершенно не повинен в этом.

— Так, значит, следы этих тигриных когтей, обезобразившие моё тело, не имеют к вам никакого отношения? Может быть, у вас хватит смелости утверждать сие, глядя на них?!

И она целиком открыла свои ляжки, живот и всё остальное. Я был смущён подобным бесстыдством. О, слабое создание! Почему у меня недостало решимости выставить ее за дверь? Мне не пришлось бы тогда живописать здесь последнюю картину моих любовных унижений. Шарпийон принимала самые соблазнительные позы, но поначалу у меня ещё хватало самообладания сдерживать себя и показывать ей своё презрение. Однако её мольбы, слёзы и поцелуи, её нежные упрёки очень быстро тронули меня, и когда она сказала, что готова совершенно отдаться мне, я согласился, но при одном условии: сделка должна быть совершена в присутствии её матери. Это была последняя глупость, посланная мне судьбой, чтобы я потешил своё самолюбие. Шарпийон казалась удивлённой, что я откладываю обладание ею, но отнюдь не настаивала на немедленном исполнении обряда. И вот я снова по собственной воле оказался в её сетях и уже подыскивал для моей принцессы соответственно обставленные апартаменты. Явилась мать, подписалась под всеми моими условиями и выманила у меня сто гиней в качестве залога. Кроме того, я выложил ещё десять гиней — плату за квартиру на месяц вперёд. Вечером я пришёл к Шарпийон, велел ей сложить вещи и следовать за мной. Она подчинилась, и вот мы оказались под супружеской крышей.

Наш первый вечер прошёл вполне мирно. Шарпийон безумно веселилась. Мы обильно поужинали, после чего водворились в постель. Я срываю поцелуи с её губ, ласкаю отданную моему сладострастию грудь, и мне даже позволено касаться самых сокровенных её прелестей. Но в минуту, когда я принимаю положение для самого существенного дела, снова начинается борьба. На мою гримасу она выставляет оправдательную причину, однако же я, не внемля, стараюсь силой проникнуть в святилище. Тут она так сильно сжимает ляжки, что мне приходится встать в позу мясника, разделывающего тушу. Усилия утомили её, и я уже чувствовал конец сему невообразимому единоборству, как вдруг, переменив оборону, подлое создание нежно привлекает меня к своей груди. Подумав, она решилась уступить по доброму согласию, я отказываюсь от силы и покрываю её поцелуями. Она обнимает мою шею обеими руками, однако столь сильно прижимает меня к себе, что я вынужден просить пощады — ещё несколько секунд, и она задушила бы меня.

— Подлая тварь!

— Вы, верно, сошли с ума!

— Да ведь вы чуть не задушили меня — я уже посинел.

— Если мои ласки неприятны вам, никто вас не держит.

— Будьте уверены, я не дам больше водить себя за нос.

— Что за странный человек! То жалуется на мою холодность, то недоволен чрезмерной страстью.

— Благодарю за такую страсть, вы едва не удавили меня. Так я буду обладать вами или нет?

— Я ваша.

— Но не вздумайте прикасаться к моей шее.

— Странная любовь. Ладно, идите сюда, только не будьте зверем;

Я возобновляю свои ласки, и она самозабвенно отвечает мне. Её руки вынуждают меня два или три раза принести возлияние Эросу, которое я предпочёл бы совершить иным образом. Наконец мне кажется, что я у цели, но проклятая рука схватывает меня за самое чувствительное место, и с криком боли, почитая себя искалеченным, я выскакиваю из постели.

— Вас надо бить кнутом!

— А вы просто невежа! Обманываете меня самым отвратительным образом. Все ваши претензии сплошное надувательство. Убирайтесь отсюда, жалкий петух!

И вправду, презрение её было вполне заслуженным, ибо я должен был тут же изничтожить эту тварь. Конечно, любезный читатель, я выгляжу смешным. Но позволю лишь один вопрос: были ли вы влюблены? Неужели вас никогда не снедало непреодолимое желание обладать какой-нибудь женщиной? Ведь в моём положении вы поступили бы точно так же, то есть снова улеглись бы рядом с нею и стали просить прощения. Итак, она преуспела настолько, что я, опустошённый, заснул на её груди, она же так и осталась нетронутой. Наутро, когда я пробудился, она ещё спала. Мне пришло в голову удостовериться, не были ли её возражения обманом: я осторожно приподнял одеяло и собственными глазами убедился, что она солгала мне. Тогда я решил воспользоваться её сном, дабы покончить с этой комедией. Однако она, внезапно проснувшись, с остервенением вскочила на кровати, осыпая меня упрёками в “злоупотреблении её доверчивостью”. Я хотел успокоить её, но она продолжала извергать оскорбления. Я говорил, что готов ждать её доброго согласия, она же только распалялась всё больше и больше. Я отвечал на это самым нежным тоном и хотел было поцеловать её, но получил в ответ пощёчину, силе которой позавидовал бы любой грузчик. Это было уже слишком, я поднялся и ударил её ногой в живот. С воплями она соскочила на пол, и я швырнул ей в лицо платье, тут же получив по носу своими собственными панталонами. Тогда, схватив со столика игольную подушечку, я использовал её в качестве оборонительного снаряда: подушечка настигла Шарпийон, и она завопила, что я проломил ей нос. И вправду, кровь текла ручьями. Я протягиваю стакан с водой, она яростно отталкивает его, и всё содержимое выливается мне на рубашку. В эту минуту появляется владелец дома и, изъясняясь по-английски, набрасывается на меня. Не разбирая ни слова, я отвечаю ему на итальянском, конечно совершенно для него невразумительном.

Поскольку этот тип пригрозил мне кулаком, я встал в оборонительную позу, но, к счастью, появились другие люди, и мужчины, и женщины. Мы с Шарпийон были ещё в одних рубашках, так как в приключившемся беспорядке было нелегко найти одежду. Несколько поостыв, мы занялись туалетом, и вскоре она торопливо убежала, оставив меня посреди всей этой толпы, заполнившей комнаты и даже лестницу. Происшествие жестоко потрясло меня. Я ненавидел себя самого, и, если бы под рукой оказалось оружие, я кончил бы счёты с жизнью. Я заперся и двадцать четыре часа не желал никого видеть. Первым ко мне проник Гудар.

— Я хочу дать вам дружеский совет.

— Убирайтесь к чёрту!

— У Шарпийон сильно раздуло нос...

— Тем лучше, надо было раскроить ей и голову.

— Дайте же мне сказать. Тут не до шуток. Вам следует возвратить её вещи и постараться замять всё дело. Эти женщины удовлетворятся какой-нибудь сотней гиней.

— Хотел бы я знать, почтеннейший Гудар, с каким лицом они будут теперь брать у меня деньги!

— А что вас смущает?

— Значит, вам неизвестно, что произошло?

— Я знаю всё: она вас надула, и вы поколотили её. Но здесь страна, где штраф платят отнюдь не потерпевшие. Кроме того, вы обязались отсчитать матери сто гиней после первой же ночи, проведённой с её дочерью.

— Значит, и вы смеётесь надо мной, называя это ночью любви? Впрочем, отправляйтесь к мадам Огспурхор и передайте, что, если она согласна принять эти деньги, я готов сам принести ей.

— Мне поручено уведомить вас, что вы можете явиться к этим дамам и будете приняты наилучшим образом.

— Превосходно, я иду с вами.

Терпение моё было на исходе, и по дороге я мысленно репетировал, что я скажу о случившейся ночной сцене. Однако же при виде Шарпийон решимость оставила меня. Лицо у неё страшно распухло и, по словам матери, жар не спадает уже сутки, но кротость её ангела такова, что она не испытывает ко мне неприязни и даже раскаивается в причинённых огорчениях. Было бы глупо обращаться к этой несчастной с новыми оскорблениями, но рассудок должен был заставить меня покинуть сей дом. Тем не менее я остался. Почему? Не постигаю даже сегодня. Впрочем, ведь теперь мне семьдесят лет.

Через три недели к Шарпийон возвратилась прежняя красота, и я был у её ног, воркуя, как старый голубь. Конечно, она принимала меня лучше, чем прежде. Мне казалось даже, будто она счастлива только рядом со мной, и я полагал, что на сей раз уже окончательно завоевал её. Вспоминаю, как после долгих настояний увенчать мою любовь, она ответила запиской, что решила отдаться мне. Вне себя от радости, я не мог придумать, какими бы подарками встретить её, и решил, наконец, возвратить векселя на шесть тысяч дукатов, которые Доламэ выманил у меня с помощью мадам Огспурхор.