«Девочка, катящая серсо...»

Я помню какую-то «приваловского репертуара» песенку (чья?): «Совершенно непонятно, почему бездетны вы…»

Я потом входила (после наводнения? ^{187}) в подвал «Привала». Было похоже на размытые водой христианские катакомбы. Точно когда, не помню.

Вид Марсова поля и соскоблившаяся живопись Судейкина очень напоминает Ахматовскую «Поэму без героя». «Маскарад» Головина — Мейерхольда и «Привал» Судейкина — это, мне кажется, трагический (и парадный) финал XIX века.

Не знаю, как уезжала О. А. из России, но я радуюсь «бессмертию» моей тезки. Помню, что она «гулила», расставаясь с «Федором Кузьмичем», нечто не совсем серьезное: «Кого теперь Федор Кузьмич по попе хлопать будет?» ^{188}

Почему я не спрашивала о «Мальтийской капелле» ^{189} — не знаю. Но я слыхала что-то об этом — задолго до «Поэмы без героя». И мне было любопытно — но не спросила.

18.01.78.

Отношение Гумилёва к Судейкиной было очень плохое — как и к Палладе. Наоборот, к Судейкину очень хорошее. Его картина «Отплытье на остров Цитеру» висела у него над кроватью. Исчезновение ее я восприняла как первое явление несчастья.

А Гумилёв в поезде все повторял старые стихи Мандельштама:

Это из записи Одоевцевой. По дороге из Бежецка в Ленинград. В вагоне, неотвязно… (Конец 20-го года.)

А вот история В. Князева и Ольги Афанасьевны.

У меня была знакомая (в детстве) Нора Сахар. Я встречала ее в доме Сони Черновой, и эта Нора очень хотела дружить с Соней, но та была дикарка и не очень рвалась в эти гости. Уже взрослая, я где-то встретилась с этой Норой, и она вскоре уехала (совсем) за границу. Мне рассказал А. Н. Савинов — Нора запомнила меня в этот раз и забыла о детских встречах с Соней. А по дороге в Париж Нора была в Берлине, когда, как будто, было нашествие русских, и Нора встретилась с Ольгой Афанасьевной. Она подошла к ней и смело спросила ее о романе О. А. с Князевым: «Он застрелился из-за вас?» — Прелестный ответ Ольги Афанасьевны: «Ах, нет, к сожалению, не из-за меня». Бедный Князев был в Риге, где к нему подкатилась какая-то офицерская (или генеральская) дочка. Князев не пренебрег ею, но не хотел жениться, а она пошла к начальнику жаловаться, и тот призвал Князева и требовал от того, чтобы он восстановил честь девушки. Бедный Князев застрелился на лестнице у себя. Юра говорил, что Кузмина остановила (на извозчике) мать Князева и сообщила ему печальную весть. Кузмин очень спокойно и бесстрастно принял это известие. Юра огорчился за покойного. Я помню старичка Князева (отца), который у нас на драматических курсах читал курс эстетики. Его лекции и книга были очень скучные, подробно я ничего не помню, я тогда не знала о родстве отца Князева с молодым, воспетым Кузминым и Ахматовой. Юра вскользь рассказал как-то, что Ахматова швырялась (на улице) к Кузмину и очень яростно его бранила за Князева. Меня это удивило, но не слишком, и я подробно не узнала (и не спросила) ничего. Надписи Князева к Кузмину очень нежные, впечатление, что он или любил, или очень почитал Кузмина, как поэта. Одну фотографию я подарила Гене Шмакову, а другая, по-моему, оказалась у В. Петрова.

<1978>

О Мандельштаме

Биографическая справка — хотя я не помню такого разговора с М. — я родилась в доме № 15 по Литейной, «против Кирочной», как говорилось извозчикам. В этом доме жила семья М., и даже в одно время со мной. Этот дом существует и теперь, но он такой загрязненный и дворы такие темные и неуютные, что трудно поверить, что это тот же дом. Квартира 23 или 22 (как будто). 4-й этаж. Если встать спиной ко входу, то направо. Семья М. поселилась в этой квартире после того, как мы переехали в другую (налево). После смерти моего отца ^{190}. Моя приятельница ^{191}, жившая над этой квартирой, этажом выше, — говорила, что она и ее брат очень жалели об этой перемене, потому что от нас не было протестов на их катанья на велосипеде по коридору, а мать М. протестовала. Сама она часто кричала через окно какие-то повеления сыновьям. Я ничего этого не помню! Но садик во дворе был уютный, круглый, с кустами акаций и сирени и с большим шаром посреди, как на дачах тогда. Соседний двор был, наоборот, длинный, с аллейкой, обрамленной высокими тополями (сейчас нет ни одного дерева). Мы с М. об этом не говорили или — я забыла. Но район был один с Летним садом и Марсовым полем (мы оба любили смотреть парады) ^{192}.

Познакомилась я с М. осенью 1920 г. Я его стихи до этого не особенно любила («Камень»), они мне казались неподвижными и сухими. Я знала и его статьи в «Аполлоне» (о Вийоне) ^{193}. От поэтов, с которыми я говорила тогда, слыхала хорошие отзывы о нем. Когда произошло его первое выступление (в Доме литераторов) ^{194}, я была потрясена! Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!.. «Одиссей… пространством и временем полный»… ^{195} Это был шквал.

Очень понравилась мне и «Венеция» — после блоковской и кузминской ^{196} — эта была «черная», как я и думала. Не знаю, в каких словах я сумела ему это выразить, — по-видимому, он был очарован, — но, сколько я помню, день был будничный, и я не была ни нарядной, ни красивой. Я работала в Александринском театре и иногда ходила на занятия в Доме искусств по стихосложению с Гумилёвым и по переводам — с Лозинским. Часто мы вместе возвращались домой. Я заставляла Лозинского читать по-гречески «Илиаду». В Доме литераторов я обедала. Но бывал ли там М., не помню. Первый раз, что я была в комнате М., было в день лекции (или вечера) Маяковского ^{197}. Меня искали и беспокоились, что очень веселило нас с М. Я выдержала до конца вечера. Вообще, вряд ли мы с ним часто там уединялись. Что нас особенно смешило, не помню, — кроме стихов Радловой «Корабли» ^{198}. Какие-то обороты казались очень смешными, — в дальнейшем, когда я близко познакомилась с Р<адловой>, я восхищалась ее очень красивым голосом, который сглаживал все шероховатости.

Что я помню о комнате М.? Комната большая, наискось от входной двери, у стены — большой диван, на котором я сидела и прямо сваливалась от смеха, — а вот разговоров не помню! М. ходил по комнате и курил — я тогда выдерживала дым — и читал стихи — новые, старые, свои и чужие ^{199}, — я говорила о себе, всякую ерунду, — и многое шло в его стихи — изюм, гоголь-моголь ^{200}, мое «прошлое» — флирты, постановка мейерхольдовского «Маскарада», книги — роман Мордовцева «Замурованная царица», где младшая дочь Приама, Лаодика, скучает в Египте, а Эней, не зная, где она, — проезжает мимо… ^{201} Я говорила, что ступени на реках Петрограда напоминают входы в подземелья египетских пирамид. И вот такой «матерьял» мог послужить таким замечательным стихам. Что касается «Когда Психея-жизнь», то это рассказ о моем представлении (дантовского — нет, вернее, личного представления) о переходе на тот свет — роща с редкими деревьями, — потому, вероятно, исключительно чуткий к стиху и «крепко» знающий Гумилёв мог поверить, что это мои стихи, — что я сделала ради шутки ^{202}.