Лермонтов

(Персонаж по фамилии Заруцкий никак не связан со своим «однофамильцем» из пьесы «Люди и страсти».)

Что ж, попробуем послушать студентов, «чьи мысли и чаяния» — и т. д.

Далее говорят о театре, упоминают Шиллера и Мочалова (темы, памятные по письмам Лермонтова из Москвы). Играли, по выражению одного из студентов, «общипанных разбойников Шиллера; Мочалов ленился ужасно; жаль, что этот прекрасный актёр не всегда в духе…» На что же разговор переходит? На романтическое содержание пьесы Шиллера? Отнюдь! Далее следует шутка: «И ты, верно, крепко боялся в театре…» — говорит один из слушателей. «Боялся? — не понимает рассказчик. — Чего?» — «Как же? — следует ответ. — Ты был один с разбойниками!» — «Браво! браво! — фора! тост!» — раздается общий крик».

От Шиллера речь переходит на Арбенина — ради этого, собственно, и затеяна вся сцена; студенты слыхали, что Арбенин «сочиняет», и зачитываются вслух стихотворения. Романтические и любовные «пиэсы» звучат резким диссонансом пустой болтовне пирушки. Все это усугубляется тем, что из соседней комнаты доносятся «многие голоса», возглашающие: «Господа! мы званы на похороны доброго смысла и стыда. За здравие дураков и б…й!»

«Странный человек Арбенин!» — заключает чтение стихов еще один студент. И тут же речь заходит о «судьбах России»: «Господа! когда-то русские будут русскими?»

«А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? — такого примера не было от начала мира! — мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! ура! господа! здоровье пожара Московского!

(Звук стаканов.)».

На сем четвертая сцена заканчивается. По содержанию «вдохновенный монолог» о патриотическом пожаре мало чем отличается от известной реплики Скалозуба:

Все эти внезапно вспыхивающие разговоры на тему «когда-то русские будут русскими?» подозрительно напоминают кухонные споры советских интеллигентов, вести которые было их непременной обязанностью. Ничего особо прогрессивного или хотя бы нового студенты не произносят, напротив, из них изливаются какие-то тонны пошлости — неудивительно, что Арбенин только что «вскочил и ушел не говоря ни слова»; должно быть, чье-то непонимание или оскорбительная для слуха фальшивая реплика сильно его задели.

Известно, что Лермонтов держал себя по отношению к этим студенческим кружкам отстраненно. Молодежь собиралась тогда «на вечеринки» вокруг Белинского, Герцена, Станкевича. Говорили о литературе, о будущем России, о политике, о положении крестьян, но Лермонтов избегал этих собраний. Его занимали совершенно другие вопросы.

По мысли литературоведов, «Странный человек» — пьеса антикрепостническая: «В «Странном человеке» тема барского произвола, насилий, которые чинят помещики над крестьянами, бесправия крепостных зазвучала в полной мере. Антикрепостническая направленность драмы с особенной силой выразилась в сцене V. Факты издевательства помещиков над крестьянами, беззаконий и произвола вызывают у свободолюбивого юноши Владимира Арбенина горькие мысли о положении отечества, чувство негодования против крепостного права и социальной несправедливости вообще».

Однако этот вывод, мягко говоря, не вполне имеет отношение к реальности. Во-первых, сцена V (помимо реплики Павла Григорьевича в сцене VII: «А все-таки как-то весело: видеть перед собой бумажку, которая содержит в себе цену многих людей…») — единственная, где речь идет о крепостном праве и бесправии крестьян. Во-вторых, при всем ее пронзительном ужасе, главное ее содержание — другое, не социальное.

Рассмотрим эту знаменитую сцену поближе.

У Владимира Арбенина есть друг — милый человек Дмитрий Белинский. (Никакой связи с великим русским критиком Виссарионом Григорьевичем Белинским здесь нет.) У Белинского «есть состояние, следовательно, и долги»; чтобы поправить свои дела, он собирается, во-первых, прикупить еще деревеньку (да тысячи рублей не хватает), а во-вторых, жениться. «Женитьба, — рассуждает он, — лекарство очень полезное от многих болезней, и от карманной чахотки особенно».

Никакие раздумья о тяжелой участи крестьян Белинского не посещают. К нему заходит Владимир, весь в своих любовных переживаниях (он сомневается в любви Наташи), — и делается свидетелем душераздирающей сцены: появляется мужик и кидается Белинскому в ноги: «Мы слышали, что ты, кормилец, хочешь купить нас… Меня, старика, прислали к тебе от всего села, кормилец, кланяться тебе в ноги, чтобы ты стал нашим защитником…»

Белинский поначалу ничего не понимает из бессвязных речей мужика: «Что же? вам не хочется с госпожей своей расставаться, что ли?»

Мужик, едва встав, снова падает ему в ноги с воплем: «Нет! — купи, купи нас, родимой!» И начинает взахлеб рассказывать разные ужасы, которые творит самодурная барыня: «Раз как-то барыне донесли, что, дескать, «Федька дурно про тебя говорит и хочет в городе жаловаться!» А Федька мужик был славной; вот она и приказала руки ему вывёртывать на станке… а управитель был на него сердит. Как повели его на барской двор, дети кричали, жена плакала… вот стали руки вывертывать… Федька и стал безрукой. На печке так и лежит да клянет свое рожденье… Где защитники у бедных людей? — У барыни же все судьи подкуплены нашим же оброком. — Тяжко, барин! тяжко стало нам! — Посмотришь в другое село… сердце кровью обливается! Живут покойно да весело. А у нас так и песен не слышно стало на посиделках…»

Белинский молчит, а Владимир в бешенстве произносит: «Люди! люди! — и до такой степени злодейства доходит женщина, творение иногда столь близкое к ангелу… о! проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство — все куплено кровавыми слезами., я бы раздавил ногами каждый сустав этого крокодила, этой женщины!..»

Белинский за все время беседы отпустил несколько довольно равнодушных замечаний, вроде: «Странное приключение!» и «В самом деле ужасно!».

Владимир, однако, тут же отдает ему деньги, как раз недостающую тысячу рублей: «Все, что я имею… ты мне отдашь когда-нибудь», и Белинский, пересчитав деньги, спокойно подводит итог: «Если так, то я постараюсь купить эту деревню… поди, добрый мужичёк, и скажи своим, что они в безопасности».

Разумеется, описанные сцены не могут не возмущать, — проняло даже Белинского; впрочем, он и так собирался прикупить эту деревеньку. Но что происходит дальше? Белинский начинает рассуждать на модные в тех самых студенческих кругах темы «блага людей и отечества»: «Ах, как я рад, что могу теперь купить эту деревню! как я рад! — впервые мне удается облегчать страждущее человечество! так: это доброе дело. Несчастные мужики! что за жизнь, когда я каждую минуту в опасности потерять все, что имею, и попасть в руки палачей!»

Кажется, вполне прогрессивные речи, в которых содержится ожидаемое обличение крепостного права. Но ведь это — набор ходульных фраз, которыми перебрасываются под звон стаканов студенты в комнате у Рябинина; за словами Белинского ничего особенного не стоит — ну разве что на миг он прикинул на себя участь крепостного и слегка ужаснулся.