Джон Рид

— Посему ни в коем случае не выходите из своего отеля и не предпринимайте попыток уехать самостоятельно.

Положение становилось отчаянным. В довершение всего Рид и Робинсон довольно быстро и легко заметили, что за ними установлена слежка. Куда бы они ни шли, где бы ни были, их как тени сопровождали удивительно терпеливые личности, одетые под порядочных людей. Из факта их существования американцы вскоре сделали своеобразное развлечение. Например, они садились у открытого окна в номере отеля и направляли на дежурного филера две бутылки из-под пива Филер, думая, что за ним наблюдают в бинокль, начинал в панике метаться по асфальту. В другой раз, выйдя из гостиницы, Рид и Робинсон наняли дорогого лихача и велели ему гнать что есть сил. За первым же углом они остановились. В то же мгновение в них чуть не врезалась вылетевшая из-за поворота пролетка со шпиками.

Поскольку республиканцы не пожелали вступиться за них, друзья решили обратиться за помощью к монархистам. Робинсон, хотя и прожил в США восемнадцать лет, по паспорту, как родившийся в Канаде, считался британским подданным. Он отправился в посольство Великобритании в Петрограде и рассказал о сложившейся ситуации. Английский посол счел, что подобное обращение с подданными короля Георга оскорбляет гордость британского льва, и обещал немедленно заявить протест министру иностранных дел Сазонову.

Прошло несколько дней. Каждое утро Рид шел в ресторан «Астория» и говорил послу США одну и ту же фразу: «Что намерен делать посол для защиты чести и интересов американских граждан?» Получив один и тот же ответ: «Как, вы еще не покинули Петроград?!» — Рид удалялся.

После третьего или четвертого визита господин Мари при виде Рида нервно дергался. В конце концов Джеку все это надоело, он наговорил послу уйму неприятных вещей и пообещал написать обо всей истории в американские газеты.

Несмотря на совет не оставлять стен отеля, Рид и Робинсон съездили на денек в Москву. После красавца Петрограда узкие, кривые улицы первопрестольной столицы не произвели на Рида особого впечатления, но циклопические стены Кремля, буйно прекрасный и неповторимый Василий Блаженный потрясли его воображение. Когда же он взглянул на непередаваемо своеобразную панораму Москвы с высоты Поклонной горы, с того самого места, на котором некогда стоял Наполеон, он почувствовал, как в груди его словно защемило. Матушка Москва ревниво сберегала какие-то непередаваемые, но очень важные черты национального духа. И Джек понял это, хотя, конечно, за малостью времени не смог во всем полностью разобраться.

Вернувшись в Петроград, американцы убедились, что надеяться на улучшение отношений с властями не приходится. И они решили бежать. В полицейском участке за тридцать пять рублей в их паспортах поставили штампы, дозволяющие выезд за границу. Потихоньку оставив гостиницу и сменив несколько извозчиков, Рид и Робинсон сели в поезд, следовавший в Бухарест.

Но утром в Вильно их разбудил стук в дверь купе. Вошел небесно-голубой жандармский офицер и, принося тысячу извинений, объявил, что он получил телеграмму из Петрограда, обязывающую его снять их с поезда и вернуть обратно.

В Петрограде Рида и Робинсона доставили прямо к шефу полиции. Не пригласив посетителей даже присесть, шеф зачитал им распоряжение великого князя Николая Николаевича: «С получением сего господину Вордмену Робинсону, британскому подданному, и господину Джону Риду, американскому гражданину, предписывается в двадцать четыре часа выехать из Петрограда во Владивосток. В противном случае они будут преданы военно-полевому суду и строго наказаны».

Прямо из департамента полиции Рид и Робинсон бросились к своим послам. Положение их и в самом деле было отчаянным: во-первых, в ближайшие двадцать четыре часа не было ни одного поезда на Владивосток; во-вторых, у них попросту не хватило бы денег на столь долгую дорогу.

Господин Мари хотя и принял Рида, но отказался ему чем-либо помочь. Посол Великобритании, к счастью, не счел за труд немедленно отправиться в министерство иностранных дел и заявить энергичный протест. Он сказал Сазонову, что оба высылаемых — очень авторитетные лица в американской печати и произвол по отношению к ним может вызвать крайне нежелательную для русского правительства реакцию американских газет и, следовательно, общественного мнения. Это, видимо, произвело впечатление, и Сазонов убедил августейшего самодура отменить свое распоряжение.

Риду и Робинсону разрешили уехать в Бухарест. На границе, однако, им поднесли последний сюрприз: их раздели почти догола и тщательно обыскали. В результате Джек лишился многих своих записей, а Бордмен — рисунков. Царские власти, верные своей непроходимой тупости, могли сделать врагом самодержавия любого честного человека. В случае с Ридом и Робинсоном они справились с этой задачей успешно. Великий князь Николай Николаевич и сам император Николай II могли теперь быть твердо уверены, что книга, которой в скором будущем предстоит увидеть свет в США, не вызовет у читателей большой симпатии к российской державе.

Как только путешественники добрались до отеля в Бухаресте, они с головой ушли в работу, пока не остыли и побледнели русские впечатления.

Рид не брался глубоко анализировать характер русского народа, его думы и чаяния, быт и нравы. Он понимал, что трехнедельного (не считая шестнадцати дней отсидки в Холме) пребывания в столь огромной и сложной стране слишком мало для этого. В том, что написал Рид о России после своей первой поездки в эту страну, много наивного, смешного. Подчас его внимание, как иностранца, слишком задерживалось на поверхностных, экзотических сторонах русской жизни. Он написал, например, о Петрограде такие строки: «Дома там всегда открыты, и люди постоянно, в любое время дня и ночи, навещают друг друга. Еда, чай, беседы текут нескончаемо… Там совершенно нет определенного времени для пробуждения и сна и для обеда, так же как нет раз и навсегда установленного способа убивать или любить». Самое главное, что Рид успел все-таки увидеть в России великий народ, великую культуру и навсегда полюбил эту страну. И не только полюбил — многое в России привело его в искренний восторг.

«Русская фантазия, — писал он, — самая живая, русская жизнь — самая свободная, русское искусство — самое великолепное, русская еда и питье, на мой вкус, — самые лучшие, а сами русские, возможно, самые интересные существа на свете».

Но Рид не только восторгался. Он разглядел в России непримиримую борьбу пролетариата с самодержавием, ужасающую эксплуатацию рабочих и крестьян, угнетение малых наций, алчность буржуазии, продажность и разложение государственного аппарата. «Царское правительство — бюрократия — не внушает массам доверия. Это как бы отдельная нация, навязанная русскому народу».

Джек успел познакомиться с революционными традициями «русского пролетариата и не забыл отметить тридцатитысячную стачку путиловских рабочих. Он чувствовал ненависть народа к царизму, но еще не мог ответить уверенно на свой собственный вопрос: «Бушует ли в недрах России могучий разрушительный огонь, или это пламя погашено?»

Пока Рид стучал на машинке, Робинсон в той же комнате делал рисунки. Время от времени они устраивали перерыв и придирчиво экзаменовали друг друга.

— Это происходило не так, — иногда говорил Бордмен.

— Ну и что же? — защищался Джек и, хватая первый попавшийся рисунок, торжествующе тыкал в него пальцем: — А сам что делаешь? Разве у этой женщины были такие большие груди? Они у нее гораздо меньше!

Теперь уже оборонялся Робинсон:

— Меня не интересует фотографическое сходство, я хочу правильно передать впечатление!

Рид ликовал;

— Вот именно! И я стараюсь делать то же самое!

За сим следовало примирение, и они снова погружались в работу, пока не слипались от усталости глаза.

В Бухаресте Рид познакомился с молодым служащим Румыно-американской нефтяной компании — замаскированного филиала «Стандард ойл». Фрэнк был стопроцентным американцем, юным, свежим, самоуверенным и здоровым. Он собирался уехать в Англию, чтобы вступить в армию.