Избранное

— Не води меня в детсад!..

Слушая его, вспоминаю, как ему даже конфетки горькими были в детсаде. И объясняю, как взрослому:

— Мальчик, я не могу быть с тобой дома, хотя очень бы хотел. Я должен работать. Ты же любишь книжки, игрушки, ты любишь кататься на трамвайчике… Если я не буду работать, у тебя этого ничего не будет… Ты поговори с мамой. Пусть она побудет с тобой дома. Хоть немножко…

— Ты сам с ней поговори, — просит Максим.

— Почему?.. Ты и поговори, — советую я.

— Но ведь, папа… папа, она же меня не поймет, — срывающимся голосом отвечает Максим и разводит руками.

Принес ему книжку З. Александровой «Гибель Чапаева». Героя гражданской войны он давно знает из моих рассказов. Мы играем с ним «в Чапаева»: он, конечно, — Чапаев, я — Петька. Ползаем по полу, стреляем. Он то и дело восклицает: «Красиво идут, черти!.. Врешь, не возьмешь! Чапай никогда не отступал!»

Новую книжку читаем раз пять подряд. Попутно спрашивает: что за Урал-река? Почему Чапаев сказал — скрывайся на том берегу? Почему его убили? Почему его искали?

На все отвечаю. Молчит. Потом говорит:

— Папа, зачем говорить о гибели Чапаева?

— А почему же не говорить? Он же и правда погиб.

Тогда Максим — будто все уже давно обдумал:

— Надо, чтоб все люди жили и жили… И Чапаев тоже чтоб жил и жил!..

Часа через полтора ложимся спать. Пою ему лермонтовскую казачью колыбельную. Тяжело вздыхает:

— Папочка, как мне жаль Чапаева!..

Лежим. Все не засыпает. Пою тихо-тихо:

— Папа, а что такое «горьких слез украдкой»?

— Сын уйдет на войну, а мама его будет плакать одна, чтоб никто-никто не видел ее слез… чтоб другим не грустно было…

— Значит, когда я уйду в офицеры (Максим последнее время только и говорит об этом), моя мама тоже будет плакать?

— Может быть…

После паузы:

— Папа, ты скажи ей, что войны никогда не будет. Война есть только на картинках. Да вот в книжке про Чапаева…

Дай-то бог, думаю. Пою тихо-тихо:

Совсем маленькому Максиму делали уколы. Было, конечно, больно, и уже одно напоминание, что придет доктор, тетя в белом халате, вызывало у Максима страх. Доктора он увидел и в парикмахере. И не садился в кресло. Не давался стричься. Ни в какую. Целая канитель. Да еще с ревом.

Как же его стричь?

…Гуляем… Любимое занятие на прогулках — кататься на трамвае или автобусе.

Идем с ним к трамвайной остановке. По пути столбы и стены оклеены объявлениями об обмене квартир, о продаже сервантов, кресел и т. п.

Мне в голову приходит занятная мысль. На одном из столбов громко — чтоб Максим слышал — «читаю»: «Объявление. Мальчикам и девочкам, которые не ходят в парикмахерскую, запрещается кататься на трамваях и автобусах. Инспекция». Подходим к другому столбу — «чтение» в этом же духе. Фантазирую, а сам наблюдаю за Максимом.

Поворачиваем на улицу Свободы. Равняемся с парикмахерской. Вдруг Максим тянет меня туда, в парикмахерскую. Входим. Идет к гардеробу. Раздевается. В салоне спокойно садится в кресло.

Все идет как надо.

Выходим из парикмахерской.

— Папа, теперь мне разрешается кататься на трамвайчике?

— Конечно, — говорю. — Теперь можно, сынок!

И счастливые спешим на трамвай.

Начинает рассказывать что-нибудь.

— Когда я был маленьким… Папа, ты помнишь?..

— Папа, я уезжаю.

— Куда?

— В Лукино.

— Хорошо. Как же ты будешь ехать?

— Сначала я поеду на автобусе. Затем в метро. Затем на электричке, а потом пешком… Вот! — и сам доволен.

— А обратно как будешь ехать?

— Обратно?.. Пешком на станцию. Сяду в электричку. Потом в метро. А потом на автобусе. От метро «Еропорт».

Все правильно.

Не хочет одеваться.

— Эх ты, — говорю. — Какой же ты солдат? Солдаты одеваются. И другим помогают все делать. Ты видел на улице, как солдаты прокладывали москвичам газопровод?..

Умолкает. И через минуту одевается.

Едем к бабушке в Лукино. Путь на автобусе до метро — путь в детский сад. Максим очень беспокоится:

— Куда мы едем? Куда мы едем?

— К бабушке.

— А не в детский сад?

— Нет.

Успокаивается лишь тогда, когда входим в метро. А к детскому саду — мимо метро.

Проснулся поздно. Лежит в постели. Захожу к нему.

— Папа, впусти день в комнату. Пожалуйста.

Догадываюсь: надо сдвинуть занавеску на окне.

Прочитали «Мужичок с ноготок».

— Давай споем эти стихи, папа, — сказал Максим.

Я взял аккордеон и пропел стихотворение на мотив «Сормовской лирической».

Максим в восторге. Я предложил ему петь, как в опере, — каждый свою партию. Максим пел «мужичка». Затем мы менялись ролями.

С этого вечера он часто просит меня «петь книжки». У нас есть своя музыка на «Гибель Чапаева», «Мальчишка Том», «Буря мглою небо кроет» и другие.

В Лукино приехали на «Волге» родственники жены. Максиму так хочется посидеть в кабине, «попутешествовать». Но тетя, хозяйка машины, не разрешает.

— Я ничего-ничего не буду трогать, бабушка Ивушка! — молит Максим.

Бабушка Ира неумолима.

— Да уж пустите его, — прошу я. — Он сдержит слово, раз обещает…

— Нет-нет, что-нибудь скрутит…

Максим отходит от машины. На ресницах слезы. Берет меня за руку и тянет на улицу. Срывающимся голосом твердит:

— Папа, не проси! Не проси!! Не проси!!!

И все дальше утягивает от двора.

Уезжает с моей сестрой Таней в Россошь. При расставании с нами, когда тронулся поезд, заплакал.

Таня прижала его к себе. Когда отъехали, она тихонько запела. Максим перестал плакать и сказал:

— Тетя Таня, ты поешь, чтобы мне не грустно было?

— Да.

— Ну, пой, пой. Мне уже не грустно.

Вскоре приехал в Россошь и я. Вышли с Максимом со двора на улицу. По дороге едет телега, запряженная парой гнедых лошадей.

— Смотри, папа! Смотри, какая живая тачанка!

Когда телега проехала, спросил:

— А где же Чапаев и Петька?

Дедушка Петя ушел на станцию за молоком. Бабушка Груня готовит завтрак. Максим один в саду.

Присел под яблоней, затих — чем-то увлекся.

Подхожу. Смотрю, он снял с травинки крошечного жука, которого у нас называют солнышком, положил на ладонь и рассматривает.

— Кто ты? Кто ты? — спрашивает он жука.

Что отвечает жук — не слышно.

— Это солнышко, — говорю. — Сейчас оно доползет до кончика твоего пальца и улетит. Видишь, ползет на кончик пальца?.. А ты ему сказал, кто ты?.. Кто ты на земле?

Солнышко распустило красные в черную горошину крылья и взлетело.

Максим проводил его взглядом. Помолчал и ответил удрученно:

— Вот, не успел сказать ему, кто я.

— Ничего, — говорю. — Не огорчайся. Ты еще не раз встретишься с солнышком и скажешь.

Ушел один в сад. И нет. Я пошел его искать. Стоит между вишнями.

— Ты что, сынок?

— Да вот, папа… пришел сказать спасибо вишенке. Она ведь ягоды мне дарила. И огородику спасибо — он мне, и бабушке Груне, и дедушке Пете огурчики давал…