Гоголь

Голос Гоголя зазвучал уверенно. Он уже не смущался внимательно прислушивавшейся к его словам аудитории, а увлеченно развивал перед ней яркую картину движения народов в средневековье. Поэтическими красками рисовал он крестовые походы, когда короли и графы в простых власяницах, монахи, перепоясанные оружием, становились в ряды воинов, когда европейские народы столкнулись с арабским Востоком, с его просвещением и культурой. Воображение, ум и все способности, которыми природа так чудно одарила араба, продолжал лектор, развиваются в виду изумленного Запада, отпечатываясь со всею роскошью на дворцах, мечетях, садах, фонтанах так же внезапно, как в сказках, кипящих изумрудами и перлами восточной поэзии,

Гоголь говорил о странах Азии, о походах Чингисхана, давшего обет перед толпами узкоглазых широкоплечих монголов завоевать мир, о рыцарских орденах, заразившихся желанием добычи и корысти, о занятиях алхимией, ставшей ключом ко всем познаниям… С гневом и негодованием поведал он об инквизиции, не верящей ничему, кроме своих ужасных пыток, выпускающей из-под монашеских мантий свои железные когти, хватающие всех без различия…

Свою блистательную речь Гоголь закончил словами о всеобщем взрыве, подымающем на воздух все и обращающем в ничто все страшные власти. Власть папы подрывается и падает, власть невежества подрывается, и, когда всеобщий хаос переворота очищается и проясняется, пред изумленными очами являются монархи, держащие мощною рукою свои скипетры; корабли, расширенным взмахом несущиеся по волнам необъятного океана мимо Средиземного моря, печатные листы разлетаются по всем концам мира…

Когда Гоголь сошел с кафедры, его окружили студенты, восторженно приветствуя.

Столь же блестящи были и последующие лекции, в которых молодой профессор с поэтическим вдохновением рисовал картину великих народных движений в средние века.

Одну из таких лекций посетили Пушкин и Жуковский. Гоголь запаздывал. Студенты ожидали его в общем зале, когда вошли Пушкин, стройный, в коричневом фраке, с аметистовым перстнем на руке, и Жуковский, несколько обрюзгший, с небольшой лысиной, тщательно прикрытой зачесанными назад волосами. Осведомившись у студентов о том, в какой аудитории будет читаться лекция, они остались в общей зале. Через несколько минут явился и Гоголь. Вместе с ним все вошли в аудиторию. Пушкин и Жуковский сели на крайние места сбоку.

Гоголь был в ударе. Он рассказывал историю арабского Востока, говорил о багдадском халифе IX века Ал-Мамуне, много способствовавшем развитию науки и просвещения в своем государстве. Но благородный. Ал-Мамун «упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа», из его национальной стихии. Он оказался философом-теоретиком, оторванным от жизни народа, и остался непонятым народом, возбудил лишь дикие страсти и религиозный фанатизм.

Полная блеска, поэтически-вдохновенная лекция Гоголя взволновала и восхитила слушателей. После ее окончания усталый, слегка понурившийся лектор сошел с кафедры. Пушкин и Жуковский его сердечно приветствовали.

— Увлекательно, красноречиво… — восхищался Пушкин.

Однако Гоголь вскоре разочаровался в своей преподавательской деятельности, перестал тщательно готовиться к лекциям. Его расхолаживали равнодушие студентов, закулисные интриги завидовавших ему профессоров, а главное, снова увлекла работа над «Миргородом» и «Арабесками». Преподавание стало для него обузой.

Гоголь сказывался больным и приходил на занятия перевязанный шелковым платком, жалуясь на беспрерывную зубную боль, часто пропускал лекции, а потом выслушивал насмешливые и кислые замечания начальства по своему адресу…

Профессор словесности и цензор Никитенко записал тогда же в своем дневнике: «…Гоголь вообразил себе, что его гений дает ему право на высшие притязания… Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры — и какой кафедры? — университетской! — требует себе того, что сам Герен [33], должно полагать, попросил бы со скромностью…»

Этот неглупый чиновник, задетый, однако, в своем педантском самолюбии успехом Гоголя, доверил дневнику те гадкие слушки, которые заботливо распространялись в университетских коридорах: «Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов. Начальство боится, чтобы они не выкинули над ним какой-нибудь шалости…» Да, начальство боялось лекций Гоголя, как боялся их и законопослушный и осторожный Никитенко.

Уязвленному этим отношением адъюнкту становилось все трудней приневоливать себя к чтению лекций, Равнодушие студентов заставляло и его смотреть на это дело не как на вдохновенный труд, а как на неприятную, тягостную обязанность. Уже в декабре 1834 года Гоголь жаловался в письме к Погодину: «Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном ни разу не встретил я, чтобы поразила его яркая истина. И оттого я решительно бросаю теперь всякую художественную отделку, а тем более — желание будить сонных слушателей. Я выражаюсь отрывками, и только смотрю вдаль и вижу его в той системе, в какой оно явится у меня вылитою через год. Хоть бы одно студенческое существо понимало меня! Это народ бесцветный, как Петербург!»

Он с трудом довел до конца курс, принял экзамены и в начале апреля 1835 года подал прошение, чтобы ему разрешили «по весьма расстроенному здоровью» длительный отпуск для поездки на кавказские минеральные воды. Однако до Кавказа Гоголь так и не добрался: на это не хватило средств. Вместо того он отправился в Васильевку, а оттуда ненадолго съездил в Крым. В июле он вернулся в родные места и провел в Васильевке весь август.

В письме к Жуковскому от 15 июля Гоголь сообщал: «Все почти мною изведано и узнано, только на Кавказе не был, куда именно хотел направить путь. Проклятых денег не стало и на половину вояжа. Был только в Крыму, где пачкался в минеральной грязи. Впрочем, здоровье, кажется, уже от одних переездов поправилось. Сюжетов и планов нагромоздилось во время езды ужасное множество, так что если б не жаркое лето, то много бы изошло теперь у меня бумаги и перьев; но жар вдыхает страшную лень, и только десятая доля положена на бумагу и жаждет быть прочтенною вам. Через месяц я буду сам звонить в колокольчик у ваших дверей, кряхтя от дюжей тетради».

По возвращении в Петербург Гоголь окончательно расстается с университетом. «Я расплевался с университетом, — писал он 6 декабря 1835 года Погодину, — и через месяц опять беззаботный козак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся, — в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня…»

Да, университет был школой и для самого Гоголя. Он со свойственной ему страстностью, с не знающей компромиссов и уступок прямолинейностью погрузился в мир истории. Он открыл там новый мир — мир народных судеб, беспрестанного движения, героических подвигов и событий. Это обогатило его как писателя. Но Гоголь-историк, Гоголь-ученый не смог оттеснить Гоголя-писателя. Результатом его занятий историей явился ряд блестящих статей: «О средних веках», «О преподавании всеобщей истории», «Ал-Мамун», «Шлецер, Миллер и Гердер», «О движении народов в конце V века», «Взгляд на составление Малороссии». Эти статьи свидетельствуют и о многосторонней эрудиции Гоголя и о передовых по тому времени взглядах на историю как на процесс развития и прогресса народов. Но прежде всего они поэзия. Как и все, что писал Гоголь, его исторические статьи одушевлены блистательным, горящим слогом, исполнены того неугасимого поэтического пафоса, который и сейчас делает их образцом высокого словесного искусства.