Грозное небо Москвы

- Люди летали, женщины, - задумчиво, необыкновенно тепло говорит Илья, - а до этого думалось - боги...

22 октября, после посадки здесь, на Центральном, Писанко нам объявил:

- Отступать больше не будем. Некуда отступать. - С минуту смотрел на нас, будто давая возможность осмыслить сказанное, и громко добавил: - А Москву врагу не видать, как своих ушей. Вместе с нами - весь народ, вся страна.

Крутят, вихрят военные будни. Летаем с утра до вечера. Все, что было до этого, кажется отдыхом. Даже тем, кто летает на "Чайке". Кто ходил на штурмовку под Белый, на Юхнов и Гжатск, кто воевал в районе Калуги. Разведки, штурмовки, прикрытие "Чаек", "Ильюшиных", патрулирование над линией фронта, над Москвой, сопровождение особо важных Ли-2. Полеты. Полеты. Полеты...

Домом стала кабина. Парашют - постоянная ее принадлежность. Извлекаем его из чашки сиденья только с целью переукладки. Но делаем это часто: в сумбурное осеннее время - то дождь, то мороз, - шелк может слежаться, и в нужный момент парашют не раскроешь. А необходимость раскрыть его возможна в каждом полете..

Грохот мотора, дробный стук пулеметов, режущий ухо скрежет слетающих с балок "эрэсов" настолько привычны, что кажется, с ними родился и прожил всю жизнь И нет во вселенной избушки под красной, сто раз шелушившейся крышей. Нет "Бурцева" - небольшого лесочка за полем. Нет "канавы" - мелководного, уходящего болото притока Москвы-реки. И пруда за садом. Все это будто приснилось. Мать и отец приснились. Братья Сергей и Володька, сестры Лида и Фая. Не было и нет никого. Есть только машина. Кабина МиГ-3. Мои боевые друзья. Подмосковье, с изрытой металлом и бурой от крови землей. Москва.

24 октября 1941 года писатель Евгений Петров написал в одну из нью-йоркских газет: "В день отъезда из Москвы я получил от вас телеграмму. Вы просите меня дать драматический эпизод с Московского фронта. Но драмы не было. Драма была во Франции, в Польше или в Греции, когда по дорогам шли обезумевшие от ужаса люди и их обгоняли германские танки, а германские аэропланы расстреливали их с бреющего полета. Когда бежали министры и на обочинах дорог можно было увидеть элегантную даму в дорогом парижском туалете, босую, с туфельками и собачкой в руках, и когда генералы сдавали торжествующему врагу свои шпаги и дивизии.

Нет, здесь не было драмы. Здесь был эпос. Немцы наступали на Москву с трех направлений. Они прорвали фронт у Калинина. Но армия не была разбита, генералы не отдавали своих шпаг. Каждый метр земли на дальних подступах к Москве был покрыт кровью..."

Я узнаю об этом письме значительно позже, а сейчас, участник событий, вижу все своими глазами. Москва готовится к бою. Преобладающим цветом одежды людей стал защитный цвет, вперемежку с синими шинелями авиаторов и мохнатыми бурками конников. Вокруг - армия. Людей в гражданской одежде днем почти не увидишь. Они стоят у станков. У станков же обедают - зачем тратить драгоценное время на переезды, когда и время и силы необходимы борьбе.

Как только прилетели сюда, нам сразу раздали гранаты, бутылки с горючей смесью, в неограниченном количестве патроны для пистолетов "ТТ". Выдали на случай, если немцы прорвутся к аэродрому.

На самолетных стоянках оружейники смастерили установку для реактивных снарядов. Четыре "эрэса" постоянно нацелены в небо. И штук пятьдесят лежат в стороне под чехлом. Это и против "юнкерсов" и против немецких танков.

На дорогах, околицах деревень Подмосковья, на опушках, у каждой речушки, пруда, пригорка фашистов ждут рвы и надолбы, минные поля, колючая проволока. И чем ближе к Москве, тем гуще сеть укреплений, тем разнообразнее оборона. А при въезде в Москву, у метро "Сокол", на развилке шоссейных дорог, идущих на Волоколамск и Клин, немцев поджидают "ежи" - сварные сооружения из рельсовых балок.

За лесом, южнее аэродрома, работают сотни людей, (в основном - женщины), делают противотанковый ров. Когда мы пролетаем над ними, они приветствуют нас, машут руками, платками, шапками. И это радует - люди не падают духом, работают с рассвета до темноты. Может, и ночью.

Москву охраняют летчики, зенитчики, а ночью еще и аэростаты воздушного заграждения, огромные бело-серые туши. Днем они лежат на земле вокруг стадиона "Динамо", в кустарнике около Масловки, позади академии, рядом с Ленинградским шоссе. Мы видим их, заходя на посадку. А вечером они поднимаются в небо и висят над Москвой. Их крепко держат стальные тросы и руки солдат. Однажды в момент приземления аэростата трос не выдержал, лопнул. Будто сорвавшись с цепи, аэростат рванулся вверх. Пытаясь его спасти, солдат Велигура уцепился за веревку, и его потащило в небо.

Более ста километров летел Велигура по ветру, более двух часов боролся с декабрьским морозом. Чтобы спасти технику, надо было добраться до клапана и стравить наполнявший оболочку газ. Но до клапана семнадцать метров. И все же ценой неимоверных усилий солдат преодолел эти семнадцать.

Этот случай, когда мы узнали о нем, взволновал нас. Раньше мы не придавали большого значения аэростатам. Подумаешь, мол, пузыри висят. А оказалось, что этот пузырь для Велигуры - оружие, так же, как для меня, Карасева, Питолина самолет. Будучи раненым, Миша мог бы оставить машину, мог бы выпрыгнуть с парашютом, но он не сделал этого. Он летел, ежеминутно рискуя потерять сознание, ежесекундно взорваться вместе со своим самолетом, истекающим, как кровью, бензином, Комсомолец Питолин рисковал за оружие жизнью так же, как и боец-коммунист Велигура. И мы еще больше уверились в том, что советский солдат, на какой бы пост его не поставили, будет стоять до конца.

Да, здесь эпос.

В Москву непрерывно идут воинские поезда, эшелоны, платформы с оружием и техникой: пушками, танками, броневиками, автомашинами. Из Москвы тоже идут эшелоны: на восток уходят заводы оборонного значения с оборудованием и рабочими.

Столица готовится к бою, вернее, к сражению. А бой идет непрерывно. Жестокий, кровопролитный. И в этом бою тают дивизии Гитлера, рушится военная машина фашизма. Все больше и больше она замедляет свой ход, уменьшаются темпы ее наступления. В июне - июле немцы продвигались по пятьсот километров, а сейчас втрое меньше. И этот темп снижается с каждым днем.

Мы живем рядом с аэродромом, занимаем просторный вестибюль стадиона "Динамо". У нас есть телефон, биллиард, мягкие кресла, диваны и душ.

- Живем в Москве, а Москву не видим, - как-то сказал Бочаров. - Пройдемся пешком до "Динамо", посмотрим....

- Почему бы и нет, - говорю, - давай. Перед нами на фоне темного неба черные силуэты домов. Вправо и влево, скрываясь во тьме, уходит шоссе Москва Ленинград. По шоссе несутся машины, освещая дорогу узкой полоской притемненного света...

Недавно, еще в этом году, мы любовались Москвой из Клина - над ней стояло огромное зарево электроогней. И принимали это как нечто обычное. В ноябре прошлого года, в праздник, приехав в Москву из военной авиашколы, я бродил по столичным улицам, не обращая внимания на море огней, заливавших город, - это было обычным. Будто прочитав мои мысли, Илья вздыхает:

- Только теперь можно оценить довоенную жизнь. А машины бегут. Бесконечным потоком бегут в сторону метро "Сокол", к развилке двух шоссейных дорог, идущих на Клин и Волоколамск. Натужно ревя, машины тянут орудия, прицепы, загруженные, вероятно, боеприпасами, везут молчаливо сидящих солдат. Вперемежку между автомашинами, тягачами идут бензовозы, танкетки и даже танки, заглушая ревом своих моторов все остальные звуки.

Илья подходит вплотную ко мне, кричит в самое ухо:

- Живем, дружище, живем! Силища, видишь, какая идет!

Да, эта сила идет на запад и северо-запад Подмосковья, туда, где насмерть стоят наши войска.

Наша газета "За храбрость" еще в первые дни октября посвятила именно нашей авиачасти целую полосу под броским аншлагом: "Отважные соколы! Бейте фашистов так же мужественно и умело, как громят их летчики подразделения тов. Писанко!". В заметках говорилось о боевых делах летчиков второй эскадрильи Нечаева, Кохана, Бабенко, Яхненко, Александрова, Федотова, Кулака, Кравцова, Косарькова.