Иван Поддубный. Одолеть его могли только женщины

Влажный, прохладный ветер летел над морем. В ночном небе горели яркие южные звезды. За кормой тянулся белопенный, подсвеченный ущербной луной, след. На палубе парохода, идущего из Одессы в Севастополь, оставалось не так уж много свободного пространства. Прямо на настиле расположились семьи переселенцев вместе со своим сельским скарбом, волами, коровами. Поддубный стоял у поручней, всматривался в звездное небо и прислушивался к нехитрым разговорам сельских жителей. Звучала родная, милая уху украинская речь. Обсуждали виды на урожай, незамысловатые интриги сельской жизни. Кому-то отказала девушка, на соседей местная ведьма навела порчу… Все это можно было бы сказать и «по-городскому», как называли в Красеновке русский язык. Смысл, информация, сохранились бы, но все сразу бы стало безвкусным, как сало без соли и хлеба. Даже такой гениальный писатель, как Николай Васильевич Гоголь, не мог обойтись в своих бессмертных творениях без пары вставленных в текст украинских фраз, где они сверкали как бриллианты.

Поддубный понимал, что стал уже в чем-то чужим для этих родных ему людей. Он не мог бы сейчас просто подойти к ним, присесть и вступить в разговор. Даже украинская речь не спасла бы ситуацию. Одежда, манера держаться, костюм, часы на цепочке, все теперь у него было другим. Чтобы вновь сделаться своим «в доску», следовало приехать в родное село, одеться попроще. А еще лучше – на денек-другой выйти с отцом и братьями на сенокос, посидеть ночью у костра, послушать неторопливую беседу косцов.

Иван смотрел на небо – на Млечный Путь, который на Украине называют Чумацким шляхом. По нему с незапамятных времен чумаки определяли дорогу в своих продолжительных поездках на волах за крымской солью. Неторопливые волы тянули груженые повозки – быстрей было бы идти пешком. И что делать в такой утомительной дороге? Или перекрикиваться с другими возницами, или петь. Вот и сейчас в одной из компаний, расположившихся на палубе, негромко затянули протяжную народную песню. Она удивительным образом слилась с морским пейзажем, придала ему совсем другое «звучание», словно уже не волны перекатывались от горизонта до горизонта, а стлался, выгибался под ветром сивый ковыль. Иван даже не заметил, как сам тихонько стал подпевать.

Пароход слегка изменил курс, и теперь ветер уже доносил до слуха Ивана разговор другой компании. Люди сидели кружком, так, будто бы между ними горел невидимый костер. Средних лет мужчина с натруженными руками курил люльку и в перерывах между глубокими затяжками рассказывал одну из быличек-страшилок, какие так любят в украинских селах.

– …только Грицко из войска вернулся. Высокий, статный. Все девки на него засматривались. А он к вдове – Оксанке – словно присох. Говорили ему, что она ведьма и мужика своего со свету сжила. Только год и прожили вместе. А он не верил, что она ведьма. Оксанка-то и в церковь не ходила. Грицко все к ней бегал. А она одна за селом жила. Точно парня причаровала. На ней же ни рожи, ни кожи. Одно, что глазищи черные, бездонные. Посмотрит, будто насквозь тебя видит. И вот стало в соседней хате молоко у коровы пропадать. Утром вымя пустое. Соседка и попросила Грицка, чтобы ночью в хлеве покараулил, словил того, кто у коровы молоко забирает. Сел Грицко с вечера в сене, для храбрости топор с собой взял. Глаз не закрывал, а к полуночи, будто чары какие на него нашли, задремал. Подхватился, видит, под коровой огромная черная кошка примостилась, вымя сосет, а глаза у нее зеленые и горят. Крикнул парень на нее, а она зашипела и к нему пошла. Шерсть на загривке топорщится. Лапой машет, когти выпустила. Грицко взял, топором махнул, лапу ей и отсек. Только кровь брызнула. А утром, как всегда, пошел он к своей вдове Оксанке. Видит, лежит она на кровати бледная, встать сама не может. Зло на него смотрит и вроде шипит. Сдернул Грицко одеяло, а у нее рука отрублена. Оксанка той кошкой, что на него бросалась, и была…

Иван и сам мог бы рассказать несколько подобных быличек. И страшных, и веселых. Рассказчик еще раз пыхнул трубкой, выбил за борт огненную россыпь, которую тут же подхватил, понес морской ветер, и стал устраиваться спать.

– Верят же в такое люди, – пробормотал Поддубный.

Но тут же вспомнил, что и сам когда-то верил в подобные истории. А как же не поверишь, если рассказывают ее ночью у костра? Желтые отблески пляшут по лицам. Из темноты доносятся таинственные ночные звуки.

Пароход прибывал в Севастополь днем. Иван всматривался в приближающийся берег. Где-то там, среди белых зданий ждала его возвращения Эмилия. Поддубный написал ей из Одессы письмо, но ответа не получил, скорее всего почта немного опаздывала. Ореол таинственности и мистики с наступлением дня исчез с переселенцев. Их уже интересовали сугубо практические заботы. Лица из задумчивых, мечтательных стали напряженными, подозрительными.

Перебросили сходни. Иван сошел на берег, тут же очутившись в портовой суете. Сновали носильщики, призывно кричали извозчики, стараясь ухватить немногих пассажиров, кому их услуги были по карману.

– Барин! – крикнул извозчик Ивану. – Куда хотите, домчу с ветерком!

– Я и пешком доберусь, – ответил Поддубный, чуть приподняв свой легкий, плетенный из ивовых прутьев саквояж.

Возница тут же потерял к нему интерес и переключил свое внимание на другого хорошо одетого господина. Иван выбрался из порта. Шел по улице неторопливо, осматриваясь. Решил приглядеть какой-нибудь подарок для Эмилии, остановился возле ювелирной лавки. Внутрь не заходил, рассматривал то, что лежало на витрине. Солнце крошилось в драгоценных камнях, сверкало золото. Благородно отливало начищенное серебро столовых приборов. Взгляд Ивана задержался на паре обручальных колец, его губы расплылись в улыбке.

– Почему бы и не сейчас? – решил он и шагнул в лавку.

Пожилой владелец-еврей был проницательным. По выражению лица сразу понял, что задумал покупатель. Вскоре перед Поддубным уже стояла выложенная внутри синим бархатом коробка. В прорезях покоились кольца всех возможных размеров и фасонов. Размер кольца для Эмили продавец знал, женщина пару раз заходила сюда с Поддубным и ни разу не уходила с пустыми руками. Иван любил ее побаловать.

– … а вот для вас, – продавец разглядывал тяжелую ладонь борца на фоне колец. – Подобрать что-нибудь готовое будет сложно. Нестандартная у вас рука. Вот разве что это, – он извлек толстое обручальное кольцо червонного золота.

Иван хотел примерить, но ювелир остановил его.

– Погодите. И это впору не придется. Но если вы согласны денек подождать, то я его раскатаю на ваш размер.

– Чего ж не подождать? – пожал плечами атлет. – Кольцо на всю жизнь выбираешь. День роли не сыграет.

– Вот и отлично, – обрадовался продавец.

Ивану не терпелось сделать своей невесте подарок. Поэтому кольцо для нее он купил сразу. Ювелир красиво упаковал его в синенькую бархатную коробочку и перевязал красной лентой с пушистым бантом. Коробка исчезла в саквояже. Оставив задаток за обручальное кольцо для себя, Иван покинул лавку. Теперь и город казался ему более светлым, и лица прохожих более радостными. Он улыбался встречным. Ноги сами несли его по мостовой к цирку. Когда оставалось всего-то два квартала, из-за поворота вылетел экипаж. Извозчик наяривал кнутом, не забывая кричать при этом:

– Поберегись!

Поддубный замер. За спиной извозчика сидела Эмилия, но не одна. Рядом с ней восседал мужчина лет пятидесяти в белом костюме и соломенной шляпе тонкого плетения. Его лихо подкрученные, напомаженные бриолином усики блестели. Эмилия смеялась, запрокинув голову. Руки мужчины и женщины вместе лежали на сверкающем набалдашнике франтовской трости. Пролетка пронеслась рядом с Иваном, обдав его грохотом колес. Ему показалось, что в голове у него что-то взорвалось. Яркая вспышка ослепила глаза. Ноги стали как ватные. Иван медленно повернулся всем телом. Зрение вернулось к нему. Над опущенным тентом удаляющейся пролетки виднелось лицо Эмилии. Она смотрела прямо в глаза Поддубному, как показалось ему, удивленно и испуганно.