Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича

За две недели до того дня, когда решилась наконец участь герцога, ему пришлось испытать чувствительный удар. Он тесно сблизился с первым камергером императрицы, Монсом, братом г-жи Балк, вдовы генерала, любимицы Екатерины и её первой статс-дамы. Эти два лица были верными посредниками в сношениях между государынею и её будущим зятем, который всегда прибегал к ней, когда нуждался в поддержании своих видов, или в получении чего нибудь нужного в его положении. Завистники очернили в глазах императора эти отношения к императрице г-жи Балк и её брага. Однажды вечером, совершенно для них неожиданно, они были арестованы и, по опечатании их бумаг, преданы уголовному суду, как виновные в обогащении себя чрез злоупотребление доверием императрицы, доходами которой они управляли. Следствие и суд продолжались только восемь дней. Некоторые из служителей императрицы были замешаны в дело, и Монсу наконец отрубили голову. Сестра его, приговоренная к 11-ти ударам кнутом, получила пять (остальные были даны на воздух) и потом сослана в Сибирь. Два сына этой дамы, один камергер, другой паж, были разжалованы и отосланы в армию, находившуюся в Персии; один секретарь и несколько лакеев отправлены на галеры в Рогервик. Екатерина всячески старалась смягчить гнев своего супруга, но напрасно. Рассказывают, что неотступные её просьбы о пощаде по крайней мере её любимицы вывели из терпения императора, который, находясь в это время с нею у окна из венецианских стекол, сказал ей: «Видишь ли ты это стекло, которое прежде было ничтожным материалом, а теперь, облагороженное огнём, стало украшением дворца? Достаточно одного удара моей руки, чтоб обратить его в прежнее ничтожество». И с этими словами он разбил его. «Но неужели разрушение это, — сказала она ему со вздохом, — есть подвиг, достойный вас, и стал ли от этого дворец ваш красивее?» Император обнял ее и удалился. Вечером он прислал ей протокол о допросе преступников, а на другой день, катаясь с нею в фаэтоне, проехал очень близко от столба, к которому пригвождена была голова Монса. Она обратила на него свой взор без смущения и сказала: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности». Впрочем она вероятию не совсем убедилась в виновности по крайней мере г-жи Балк, потому что, после смерти императора, возвратила ее из ссылки и восстановила во всех прежних должностях. Приговор, осудивший эту фаворитку и её брата, исчислял малейшие подарки, полученные ими от лиц, обращавшихся к их содействию и помощи [107], умолчав только о герцоге Голштинском, чтоб не увеличивать еще более его горести. — Здоровье Петра Великого, давно шаткое, окончательно расстроилось со времени возвращения его из Москвы; но он нисколько не хотел беречь себя. Деятельность его не знала покоя и презирала всевозможные непогоды, а жертвы Венере и Вакху истощали его силы и развивали в нём каменную болезнь. Чувствуя упадок сил и не вполне уверенный, что после его смерти воля его и коронование Екатерины будут на столько уважены, что скипетр перейдет в руки иностранки, стоящей посреди стольких особ царской крови, он начал посвящать принцессу Анну и герцога, тотчас после их обручения, во все подробности управления государством и системы, которой держался во всё свое царствование. Но не довольствуясь приготовлением любимой дочери к мудрому управлению государством после смерти матери, монарх, одушевленный заботами об общественном благе и о прочности своей реформы, не оставлял без внимания и случайностей, для него ненавистных. Делая всё для удаления от престола сына непокорного и несчастного Алексея, он в то же время воспитывал его так, чтоб тот мог быть достойным короны, если б по какому либо случаю она досталась ему в удел. Уже более двух лет для развития в нём вкуса к военному делу, рота из 40 гренадер, отроков из дворянских фамилий, занимала караулы в его покоях и вместе с ним упражнялась в военных экзерцициях. Екатерина, всегда понимавшая высокие цели своего супруга и даже умевшая превзойти его в великодушии, оказывала молодому принцу, мать которого когда-то нежно любила, самое тщательное внимание. День его рождения приходился как раз в то время, когда император праздновал взятие Шлиссельбурга, и всегда в самых стенах этой важной крепости. Монарх имел обыкновение проводить там несколько дней, а императрица, которая никогда не участвовала в этой поездке, праздновала между тем с пышностью день, когда родился соперник её дочерям в наследовании престола. В свое царствование она удвоила попечения о воспитании царевича и сестры его, царевны Наталии Алексеевны [108].

1725. Очень скоро после праздника св. Крещения 1725 г., император почувствовал припадки болезни, окончившейся его смертью. Все были очень далеки от мысли считать ее смертельною, но заблуждение это не продолжалось и восьми дней. Тогда он приобщился св. Тайн по обряду, предписываемому для больных греческою церковью. Вскоре, от жгучей боли, крики и стоны его раздались по всему дворцу, и он не был уже в состоянии думать с полным сознанием о распоряжениях, которых требовала его близкая кончина. Страшный жар держал его почти в постоянном бреду. Наконец в одну из тех минут, когда смерть, перед окончательным ударом, дает обыкновенно вздохнуть несколько своей жертве, император пришел в себя и выразил желание писать; но его отяжелевшая рука чертила буквы, которых невозможно было разобрать, и после его смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: «Отдайте всё….» (rendez tout à….). Он сам заметил, что пишет неясно, и потому закричал, чтоб позвали к нему принцессу Анну, которой хотел диктовать. За ней бегут; она спешит идти, но когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которые более к нему не возвращались. В этом состоянии он прожил однако ж еще 36 часов.

Удрученная горестью и забывая всё на свете, императрица не оставляла его изголовья три ночи сряду. Между тем, пока она утопала там в слезах, втайне составлялся заговор, имевший целью заключение её вместе с дочерьми в монастырь, возведение на престол великого князя Петра Алексеевича и восстановление старых порядков, отмененных императором, и всё еще дорогих не только простому народу, но и большей части вельмож.

Ждали только минуты, когда монарх испустит дух, чтоб приступить к делу. До тех же пор, пока оставался в нём еще признак жизни, никто не осмеливался начать что либо. Так сильны были уважение и страх, внушенные героем. В этот промежуток времени, Ягужинский, извещенный о заговоре и движимый, с одной стороны искреннею преданностью Екатерине (преданностью, которой тогдашние обстоятельства покамест не позволяли ему показать открыто), а с другой дружбою к графу Бассевичу, явился к последнему переодетый и сказал ему: «Спешите позаботиться о своей безопасности, если не хотите иметь чести завтра же красоваться на виселице рядом с его светлостью князем Меншиковым. Гибель императрицы и её семейства неизбежна, если в эту же ночь удар не будет отстранен». Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он поспешно удалился. Граф Бассевич немедленно побежал передать это предостережение убитой горестью императрице. Наступила уже ночь. Государыня приказала ему посоветоваться с Меншиковым и обещала согласиться на всё, что они сочтут нужным сделать, присовокупив, что уверена в их благоразумии и преданности и что сама, убитая горем, ничего предпринять не в состоянии. Меншиков всю предшествовавшую ночь провел подле императора и потому спал глубоким сном, ничего не подозревая о готовившейся катастрофе. Бассевич разбудил его и сообщил ему об опасности, грозившей им и их покровительнице.

Два гениальные мужа, одушевленные сознанием всей важности обстоятельств, не замедлили порешить, что следовало сделать. Меншиков был шефом первого гвардейского полка, генерал Бутурлин [109] второго. Он (Меншиков) послал к старшим офицерам обоих полков и ко многим другим лицам, содействие которых было необходимо, приказание явиться без шума к её императорскому величеству и в тоже время распорядился, чтоб казна была отправлена в крепость, комендант которой был его креатурой. Между тем Бассевич отправился с донесением обо всём к императрице и постарался привлечь на её сторону Бутурлина, который по личной неприязни был против предводителей партии великого князя. Все приглашенные в точности исполнили полученное ими предписание. Извещенная об их прибытии, Екатерина, вместо того, чтоб спешить навстречу им и скипетру, продолжала без пользы обнимать своего умирающего супруга, который её уже не узнавал, и не могла от него оторваться. Граф Бассевич осмелился схватить ее за руку, чтоб ввести в кабинет, где Бутурлин и другие ждали её появления. «Присутствие ваше бесполезно здесь, государыня, — сказал он ей, — а там ничего не может быть сделано без вас. Герой короновал вас для того, чтоб вы могли царствовать, а не плакать, и если душа его еще остается в этом теле, которое ему уже не служит, то только для того, чтоб отойти с уверенностью, что вы умеете быть достойной своего супруга и без его поддержки.» — «Я покажу, что умею: и ему, и вам, и всему миру», сказала она, быстро делая над собой усилие и стараясь овладеть своими чувствами, на что способны только люди с сильным характером. Она величественно вошла в кабинет и отерла слезы, которые еще более трогали сердца всех, а за тем обратилась к присутствующим с краткою речью, где упомянула о правах, данных ей коронованием, о несчастьях, могущих обрушиться на монархию под управлением ребенка, и обещала, что не только не подумает лишить великого князя короны, но сохранит ее для него, как священный залог, который и возвратит ему, когда небу угодно будет соединить ее, государыню, с обожаемым супругом, ныне отходящим в вечность.