Я твой бессменный арестант

Нагнал Черный страху, а возможно, и радости на шестерок: прикусили языки, растворились в толпе, недавних хозяев признавать перестали.

Рассеялся агрессивный пыл Горбатого. Он съежился еще сильнее и весь обратился в зрение и слух: задумчиво оглядывал, будто оценивал, парней да еще страшился Лаптя пуще огня. Сник и Педя в ожидании лучших времен; подолгу буравил глазами спину Черного. Распался союз сообщников, и поборы застопорились сами собой.

Прорываясь в столовку, каждый из бывших должников хватал, не раздумывая, свою пайку и поспешно, ни на кого не глядя, уминал ее, давясь и напрягаясь, по-собачьи заглатывая непрожеванные куски, словно малейшее промедление грозило новой голодовкой. Трудно было до конца уверовать в спасение: рубаешь собственную пайку, а вроде бы объедаешь кого-то.

Мы будто дали зарок не упоминать ни о прошлых обидах, ни о невозвращенных долгах. Возможно, подспудно опасались подать соблазнительную идею вновь прибывшим и повесить на шею старое ярмо у новых хозяев. Никому и в голову не приходило жаловаться или рассказывать парням о повальной обдираловке. Да и стали бы они слушать? Поглощенные одной заботой: раздобыть паспорта и сбежать, они чурались нас, изъяснялись полужестами, рваными фразами полунамеков, смысл которых поначалу до меня не всегда доходил.

Черный нацелился раскурочить канцелярский сейф и увести все документы и воспитанников, и воспитателей.

— Сварганым дэлцэ, заживем на воле! — мечтал он.

— Дохлый номер! — не соглашался Хлыщ. — Раскинь мозгой: на хрена нам метрики малолеток?

— Любые ксивы загнать, обменять можно! Липу в этой дыре не выправить, и с паспортами труба: сплошные колхозники, сами о них мечтают.

— С сейфом засыпемся. Забреют, припаяют катушку ни за хрен собачий!

— Засыпымся, засыпымся! — гнул свое Черный. — На мели сыдим, верный дела боимся?

— Нужны ксивы под нас.

— Вспорем медведя и айда! Как горны орлы!

Нас их грешные дела не печалили. Всколыхнулся негромким смехом затишный омут, загалдела воспрянувшая ребетня. Воцарилось зыбкое согласие: никто нами не повелевал. Конфликты и драки прекратились. Пирамида потеряла свои четкие очертания, о ней как бы забыли на время.

Пользуясь структурной неразберихой, мне удалось вклиниться в артель пильщиков и проторчать на морозе пару часов. Я пыхтел и отдувался, откатывал от козел мерзлые чурки и укладывал штабелями хмельные колотые полешки. Ноги подворачивались, как протезы, а я радовался упорхнувшим в прошлое злоключениям и уверял себя, что с этой вылазки на работу уже не буду таким никчемным и бесполезным, что в изменившемся быте группы найдется и мне подходящее местечко. И изо всех сил старался пособить ребятам.

17

Блатная житуха

Парни могли взять бразды атаманства в свои руки, но не снизошли до этого. Возможно, не догадались или не успели снизойти. Их недолгое пребывание промчало на одном пьяном вздохе.

— Новенькие? — обратилась к ним воспитательница, подозрительно принюхиваясь: к неистребимому, горьковатому душку махры, которым группа провонялась насквозь, примешивался сивушный чадок и кисловатый аромат сопревших портянок. — Быстренько, пилить дрова!

Молчание и полная невозмутимость. Лишь после значительной паузы Хлыщ взмурлыкнул, не оборачиваясь к воспиталке:

Женщина стушевалась и, растерянно заикаясь, угрожающе повысила тон:

— Понятно?!

В ответ — только знаменитая песня:

— Прекратите!

Воспиталка немо трепетала. Черный обернулся, повел хищной носиной:

— Цыпа, от вас дурно пахнет!

— Да ты … — У женщины не хватало слов.

— Лапушка, зачем хипиш? Мы отлычно поладим. — Черный скользнул откровенно непристойным взглядом по блеклым вдовьим прелестям.

Женщина вспыхнула всем своим потерянным нутром; краснота со щек поползла по шее под вырез платья. Она невольно попятилась и, не в силах совладать со слезами, унеслась в канцелярию.

— Погодь, кроха, не ярись! — развязно хохотнул вдогонку Хлыщ.

Парни фырчали, как кони.

Однако конфликт скоро был улажен. Новенькие разобрались в обстановке и зажили по собственному режиму. Поутру снаряжались с дровяной артелью и прямо от крыльца правили в город. Исчезали они и после отбоя. Слетались в спальню запоздно, изрядно пьяные, видимо, приворовывая по мелочам на стороне.

Всколыхнулись темные ночи старой необузданной блатной мутью на новый манер. Потом казалось, что парни пробыли в нашей глухой заводи одну единственную, длинную, потрясшую нас ночь.

Меня разбудило громыхание в предбаннике и разудалый хрип:

На пороге Хлыщ шумно вздохнул и провозгласил:

Приятели, один за другим, продолжили:

— Где пахнет сса …

— Ми …

— И га … лошами!

Запрокинув затылок, судорожно дергая острым кадыком, Хлыщ забулькал из горлышка бутылки с белесым, будто хлорированным самогоном. За ним надолго, взасос, приложился Черный. Лил как в бездонную бочку. Наглотался, с отвращением содрогнулся всем телом, затряс одурело башкой:

— Лафа!

Хлыщ грустно вымолвил:

— Если б не воля, хуже не было б сего городишки.

— И этого поганого питомника! Тошнотная дыра!

— Ни баб, ни шалманов.

— Картофельная брага в изобилии!

— А пивной ларек у толчка? — осторожно ввернул Горбатый.

— Сортирная будка на ледяном бугре?

— Нэ доступна, скользко.

— Где пьют, там и льют! — резонерствовал Хлыщ и дребезжащим баском завел:

— Тяпнем, допоем.

Хозяйничал Хлыщ, видимо тянувший лямку главного добытчика. Хлеб и сало кромсал, как рубил, крупно, не скупясь. Уписывал неопрятно, роняя крошки. Хлебал сивуху, покрякивал, поперхивал, — лезло обратно. Щедро угощал приятелей.

— Жизнь наша зэкова …

— Нас дерут, а нам некого!

— Говорят, скоро хлеба будет навалом.

— Ветвистая пшеница уродит?

— Сказки врагов счастливого народа.

— Ветвистые прут рога у зэка!

— Если уж в этом стане чего-то нет, то нет глухо и навсегда!

Хлыщ порывался петь, но его хватало лишь на один куплет:

— Пора ушивать.

— Ксивы нужны.

— С паспортом на работу возьмут, — неожиданно брякнул Захаров.