Смерть титана. В.И. Ленин

Для биографов здесь мало материала, потому что мало действия. Оно, это действие, имеет внутренний, а не внешний характер. Например, книжный шкаф покойного дядюшки, мужа моей тетки, А. П. Пономарева, в Кокушкино, шкаф, в котором хранилась масса старинных журналов с ценнейшими статьями. Не отсюда ли возникли наметки моих гектографированных «тетрадей», которые принесли мне первую известность — «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» с подзаголовком «Ответ на статьи «Русского богатства» против марксистов»? Естественно, в дядюшкином шкафу этих статей не было, но ведь идеи возникают на определенном фоне, мысли и предметы, как через слюду, просвечивают одно через другое.

Я помню эти бесконечные зимние вечера в Кокушкино, когда в нагретой печью комнате собирались все, вся семья, и на столе горела керосиновая лампа! Сколько наслаждения и умственной здоровой гимнастики дает спокойное чтение и сколько можно узнать, если только несколько снежных месяцев плодотворно и собранно просидеть над книгой при свете керосиновой лампы! Иногда с оказией приходила почта из Казани. Мы были подписаны в казанских библиотеках, и казанские знакомые и наши родственники, упаковав книги, газеты и почту в «пещер» — ивовую корзинку с крышкой, — пересылали нам этот бесценный груз в «ссылку». Сколько радости было, когда распаковывался, еще дыша с мороза холодом, этот «пещер» и как дружно вся семья сидела за столом и писала ответные письма, если уже утром «пещер» отправлялся обратно.

Я никогда не любил писать личных писем. Даже из-за границы с моими родными регулярно переписывалась Надежда Константиновна, а не я. Мне казалось, что я отрываю в этот момент себя от призвания, от моей собственной писательской работы, которая поглощала много времени. У меня не было выбора стать кем-либо, кроме как писателем, но был ли у меня художественный дар?

Должен сказать здесь прямо: такого дара я в себе не видел, реалии жизни и логика ее бытового построения переламывали желание что-то выдумывать и рисовать, как у большинства писателей, характеры «из головы». Сама жизнь задавала некоторые увлекательные задачки, и их надо было решать. Моим уделом была журнальная публицистика и предел мечтаний — опыт Михайловского, с которым мне потом пришлось схлестнуться. Это была проба сил, но до этого была другая проба, может быть, с точки зрения публики менее удачная, но мне даже более дорогая. Так мать больше любит не последнего, а неудачливого ребенка.

К сожалению, время постепенно стирает все различия. Пройдет каких-то 50-60 лет, и такая очевидная для нас, понятная, а иногда и вопиющая разница между социал-демократами и социал-революционерами истончится. В конце концов, и там и там такое привлекательное, дышащее свежестью свободы для всех словечко, как «социализм». Именно оттого в этом месте моих «умственных» воспоминаний я собираюсь сделать небольшой экскурс в прошлое, а точнее, в историю политических учений России.

Следует ли здесь уходить далеко назад и вспоминать предшественников — Степана Разина и Емельяна Пугачева? Наверное, надо, коли сама народная память очень цепко держится за эти воспоминания, и чуть не в каждом застолье поет про лихого вожака Стеньку и его персидскую княжну. Мы, революционеры-партийцы, помним всех предтеч нашего дела, и совсем не случайно празднование 1 мая 1919 года мы начали с того, что на Лобном месте, напротив Кремля, открыли памятник народному герою, который был казнен в Москве варварской казнью — четвертованием.

Это был один из первых борцов против русского капитала, сумевший поднять знамя восстания крепостных крестьян над почти всем Поволжьем. Он был ярким героем, этот легендарный Стенька, запомнившийся народу, но еще более опасным для царизма был Емельян Пугачев, современник матушки-императрицы Екатерины. Границы пугачевского восстания были обширнее — Саратов, Самара, Симбирск, Казань, Царицын, и все это от Западной Сибири, от Урала. Какие несметные народные силы были задействованы в этих восстаниях, какие огромные пространства были покорены бунтующими! И тем не менее и у этого восстания, как и у десятков и тысяч других, вспыхивавших в прежние времена, не было надежды на победу.

Почему каждый раз крестьяне проигрывали? Объяснять это — значит, демонстрировать прописи, уже старательно отработанные историей. Собственно, причина лежит в крестьянском миросозерцании. Как бы ни было крестьянину тяжело, но мир для него, как смена времен года с соответствующей пахотой, уборкой урожая, посевной или зимними работами, неизменен, как был неизменен для его отца. Прямой и явный враг крестьянина был помещик, крестьянская мечта — владеть, хотя бы как маленький помещик, землей. Пошли крестьяне за самозванцем Пугачевым не только потому, что крепостной быт был тяжел, но и потому, что хотели быть верны «законному царю», а именно за него, за Петра III, «разжалованного», а потом и убитого мужа немки Екатерины II, Емельян Пугачев себя и выдавал. Крестьянин по своим глубинным убеждениям был монархист и землевладелец. Исторически в каком-то смысле это был «скомпрометированный» класс. Он был чужим, конечно, для радикальных революционеров, даже если не вспоминать знаменитое Марксово соображение в «Манифесте» об «идиотизме деревенской жизни».

Русская социал-демократия опиралась на другие силы — на нарождавшийся класс рабочих. Рабочие растворялись в массе крестьянства, и казалось, что их доля совсем несущественна, но в такой большой стране, как Россия, это были миллионные цифры. В конце века соотношения были таковы: около одного миллиона рабочих и семьдесят пять миллионов крестьян. Выставлять для борьбы одного человека против семидесяти пяти — бессмысленно, но один миллион человек уже сравним в битве с семьюдесятью пятью миллионами. Следовательно? Надо было просто взглянуть на ситуацию под другим углом зрения.

Отличалось ли русское крестьянство от своих собратьев в Западной Европе, на родине всех великих социалистов? Да, пожалуй. Да, определенно. Собственно, в этом отличии, почти, впрочем, мнимом, и заключалась суть наших разногласий с эсерами, ставшими преемниками народников.

Лицо капитализма в Англии, Франции, Германии уже было до боли ясно. Заглянув в него, наша революционная интеллигенция ужаснулась и интенсивности эксплуатации рабочих, и наглым, бесчеловечным формам этой эксплуатации. У нас секли, брили лбы, отправляли пороть на псарню. Именно в деревне и у нас, и за рубежом рекрутировался рабочий класс. Работные дома, описанные Диккенсом, трущобы, непомерно длинный рабочий день, высасывающий из человека полностью силы, — вот признаки молодого капитализма. Неужели все так же пойдет и в России с ее признаками патриархальной жизни, умильной этнографией? К сожалению, так уже шло, но с этим очень не хотелось соглашаться. В конце концов, это была наша родина и наш народ. Всех задумывающихся над судьбами России отвлекала мысль об исключительности русского пути, о тех коллективистских началах, которые народ всегда, исконно нес в себе. Действительно, с XV века в России существовала крестьянская община. Пословица «На миру и смерть красна» — как раз об этом. Так, может, нас минует грохот «западного» капитализма? Община нарезала под обработку общинные земли, распределяла участки выпасов и заготовки дров, выделяла рекрутов. Может быть, все у нас пойдет по-другому и Россия проскользнет к развитому промышленному производству своей дорожкой? Но, во-первых, капитализм в России уже давно и победно шел, а во-вторых, капитализм не имеет национальности, собирает он, конечно, свои богатства в различных странах по-разному, но с одинаковой степенью непримиримой жестокости.

Народникам казалось, что к социализму, к всеобщей достойной жизни можно прийти русским путем, минуя капитализм, который вроде бы в России не приживается. Крестьяне по-прежнему ходят в лаптях и водят хороводы. Народничество было очень популярным движением, поскольку не подразумевало каких-либо потрясений. Одна жизнь плавно переливалась в другую, как бы некое почти добровольное перераспределение богатств. Россия, казалось народникам, может в своем развитии пропустить капитализм, избежать классовой войны и вплыть в аграрный социализм. Поэтому надо этот от природы «социализированный» народ подтолкнуть к революции, к изменению своей жизни, к этому самому перераспределению богатств. Но народ, этот самый социализированный крестьянин, к которому молодые девушки-курсистки и юноши-студенты стали приходить, внедряться под видом фельдшериц и учительниц, писарей и учителей, как только они заводили в селах и деревнях разговоры против конкретного помещика, за более справедливое распределение земли и угодий, этот самый патриархальный крестьянин, на радость ухмыляющимся в усы властям, революционную передовую молодежь сдавал в лапы сельским приставам. Это, вроде, было противно логике, этике, даже христианству, но это было.