Вне игры

А фильм получился замечательный. Очень добрый и человечный. Так что где-то в Министерстве культуры было решено отправить его на фестиваль в Канны. Помню, позвонил мне М. Калик и говорит: «Давай, быстро приезжай в Министерство культуры анкеты заполнять!» Анкет была куча, и про бабушек, и про дедушек, всё надо было написать, и где «не был», и где «не состоял». А потом оказалось, что М. Калик «был» как раз там, где не надо было быть, а там, где надо было, он вовсе «не состоял». А тут ещё и Б. Е. Захава, узнав, что я на первом курсе в кино снялась, встал на дыбы и отказался дать мне характеристику, достойную фестиваля в Каннах. Уж как его все просили, и даже мой художественный руководитель курса И. М. Раппопорт! Ан нет! «Не дам! — говорит. — И всё». У нас, мол, нельзя студентам в кино сниматься. Спасибо, что как Татьяну Самойлову за «Летят журавли» совсем не выгнал из училища. Вот и получилось, что ехать с фильмом может только один оператор В. Дербенёв. Думали наши в Министерстве культуры, думали, и решили вместо нашего фильма послать на фестиваль «Балладу о солдате» Г. Чухрая. И правильно сделали, «Баллада» там все призы получила. А так вдруг сдуру мы бы приз получили, как бы я тогда в глаза Б. Е. Захаве смотрела? Вот то-то и оно!

Конечно, в школе я снова становилась весёлой и озорной девчонкой. Я могла спрятаться под парту и кукарекать на уроке рисования. Я могла выпрыгнуть на спор из окна второго этажа в сугроб, сразу после операции аппендицита, чем чуть не довела до инфаркта бедную старенькую учительницу, так как она как раз вошла в класс, когда я вылетала из окна. Я вообще мечтала быть парашютисткой и никогда не уступала мальчишкам ни в чём. Я залезала за ними на крыши, бегала по развалинам оставшегося после войны театра в поисках цветных стёклышек, я выходила на заваленную снегом сцену и читала девчонкам стихи. Да, это была первая сцена, на которой я выступала. Теперь здесь стоит театр им. Моссовета. Но вернувшись домой, в тишину нашей комнаты, я снова начинала свои зеркальные игры.

Теперь я думаю, что все эти «съёмки в кино» и Зазеркалье разогревали моё воображение. Оно становилось мягким, податливым и могло принимать любую форму, которую мне предлагала какая-нибудь игра. Вот так, сама не ведая того, я училась искусству перевоплощения, а вера в предлагаемые обстоятельства всегда заложена в детской душе.

«Если Бог хотел обидеть человека, он лишал его чувства юмора», — сказал однажды отец. И эти его слова на всю жизнь запечатлелись в моей душе. Впрочем, как всё, что он вообще говорил и делал. Отец был и остался для меня безоговорочным авторитетом, моей путеводной звездой в этой жизни. Этаким эталоном, золотым сечением, с которым я сравниваю всех остальных людей, и особенно мужчин. И если кто-то не соответствовал, не вписывался в этот образ отца, мужа, друга, человека, я невольно отторгала его. Может быть, именно поэтому так непросто складывались мои отношения с мужчинами. Я, как говорится, всегда «завышала планку». Я думаю, сам отец, безусловно, зная, как я обожаю его, даже предположить не мог, что станет для меня «истиной в последней инстанции», моим кумиром. И что его отношение к жизни, к людям, его взгляды и поступки станут для меня неким сводом законов, которые я всегда старалась не преступать, а преступив, горько каялась и перед светлой памятью отца, и перед Богом.

Конечно, отец не был святым или этаким кротким небожителем. Отнюдь, он был таким живым, ярким, подвижным, обычным грешным человеком… Нет! Нет, трижды нет! Конечно, необычным: талантливым, остроумным, едким, смешливым, безупречно порядочным и честным, ласковым, щедрым до безрассудства, влюбчивым и верным. И во всех своих проявлениях искренним, как ребёнок. Ребёнок, которого при рождении поцеловал Бог.

Вечно они будили меня своим хохотом! Папа и днём всегда шутил, смеялся, вовлекая всех в этот бесконечный поток веселья. Но по ночам, когда я так сладко спала за своей занавеской, комната вдруг взрывалась от дружного хохота. В испуге я открывала глаза и слышала чужие весёлые голоса, среди которых главным камертоном звучал голос отца. Сон пропадал, и я начинала прислушиваться к их разговорам, пытаясь понять, что так смешило этих людей. Я знала, что это опять папины друзья пришли после спектакля попить чайку и послушать его рассказы. Они приходили часто и сидели далеко за полночь, совсем забывая о том, что там, в этой же ярко освещённой комнате, в углу за занавеской, спал ребёнок. Почему, почему они забывали обо мне? Мне было обидно до слёз. Надо было как-то напомнить о себе, привлечь их внимание. Медленно, сантиметр за сантиметром, я начинала двигаться к краю кровати. Сейчас я упаду, и они испугаются, вскочат из-за стола и, отдёрнув занавеску, увидят, что ребёнок лежит на полу. Пусть им будет стыдно! И тогда папа возьмёт меня на руки и, нежно прижимая к себе, снова положит на кровать, а я обниму его за шею крепко-крепко и попрошу посидеть со мной, пока я снова не засну. А эти бессовестные артисты на цыпочках выйдут из комнаты. Я соскальзываю с края кровати и падаю на холодный пол. Никто не слышит и не замечает этого. Некоторое время я лежу на полу, пока мне не становится холодно. Ладно, они так хохочут, что ничего не слышат, я упаду ещё раз. И я снова забираюсь на кровать и снова падаю, и второй, и третий раз. Никто, никто, даже отец не слышит этого! Они совсем обо мне забыли, я горько плачу, уткнувшись в подушку, пока незаметно для себя не засыпаю.

Через несколько дней всё повторяется сначала. Но теперь я знаю, что падать нет смысла. Теперь в самый разгар их веселья я высовываю руку из-за занавески. «Тише!» — говорит отец, и все замолкают. «То-то же! — торжествую я. — Наконец-то вы вспомнили о ребёнке».

— Как ты думаешь, она спит? — спрашивает мама.

— Наверное, — говорит отец, — ну, я сейчас проверю. Дай-ка мне мой ремень!

Я быстро прячу руку под одеяло. А они опять смеются, ещё громче.

Однажды отец с мамой приходят поздно из Дома актёра. Но я просыпаюсь от того, что они смеются, вернее, они давятся от хохота, пытаясь меня не разбудить. Мама падает на тахту прямо в платье и хохочет до слёз, пока отец повторяет: «Киса, Кисса!» и как-то странно машет за спиной рукой. Потом я узнала, что это была за история.

После какого-то праздничного вечера в Доме актёра родители в приподнятом настроении возвращались домой.

Войдя в наш подъезд, который, по выражению отца, «имел запах консервированной мочи», они стали, весело переговариваясь, подниматься по винтовой лестнице. Мама шла впереди, и вдруг, где-то на самом крутом вираже, она вскрикнула и резко остановилась. У её ног, скрючившись и приняв почти форму улитки, лежал мужчина.

По его мирному храпу родители поняли, что он спит. Наклонившись поближе, в свете тускло горевшей лампочки, они узнали нашего соседа, опереточного артиста Аверьянова. Рядом с ним на ступеньках лежала авоська, из которой торчали пучок петрушки, морковь и завёрнутый в газету кусок сырого мяса. Ещё утром он пошёл на рынок, а потом, очевидно, загулял с друзьями. Когда разбуженный Аверьянов увидел перед собой мою красивую нарядную мать, в смущении и в то же время с восторгом он вскочил на ноги и сделал попытку поцеловать ей руку. «Киса! Киса!» — повторял он, в восхищении наклоняясь к её руке, и в самый неподходящий момент неожиданно пукнул. Продолжая держать её руку около губ и как-то особенно изогнувшись, он другой рукой стал разгонять воздух за своей спиной, при этом бесконечно повторяя: «Пардон! Киса! Пардон!» Умирая от хохота, отец схватил его под мышки и вместе с авоськой внёс в квартиру. А мама уже бежала по коридору к нашей комнате. Тушь от смеха потекла у неё по щекам, а вслед ей неслось: «Кисс-а! Ки-сс-а! Пардон!»

А однажды я проснулась от тишины. Свет горел ярко, как всегда, мне показалось, что в комнате были люди, но все как будто замерли на мгновение. И вдруг среди этого яркого безмолвия я услышала странный хрипловатый голос отца: