Воспоминания о Дмитрии Сергеевиче Сипягине

Говорили мы все время бала, до ужина. Я изложил Сипягину все свои мысли по этому вопросу. Д. С. спорил мало и больше слушал меня. Беседу со мной он вел совершенно по-товарищески, не как всесильный сановник, а как равный с равным. Я между прочим признался, что записка, им упомянутая, написана мною. Сипягин, выразил сожаление, что записку эту он прочитал очень бегло, так как Государь дал ее ему только на короткое время. В результате Д. С. попросил меня завтра же прислать ему копию этой записки и заготовить другую, на основании которой он мог бы начать проводить новую организацию законодательным путем.

Своей простотой, любезностью и товарищеским отношением, если можно так выразиться, Сипягин купил меня, кажется, я до того никогда не говорил с министром по делу так долго (часа два), просто и откровенно.

Между прочим, Д. С. сказал мне, что хорошо знает, как этим вопросом интересуется Принц Ольденбургский. «Знаете, ведь он милейший и добрейший человек, но при его горячности и порывистости дела с ним не сделаешь. Жду ваши две записки – одну поданную Государю и другую новую и обстоятельную, – не для монарха, а для министров». (Странно, повторение слов Витте, – подумал я, – вероятно, уже сговорились.) На этом мы расстались.

Я отлично понял, что Д. С. лично был не так заинтересован делом, как он старался показать; несомненно, он с первых же шагов желал угодить Государю и в этом отношении сразу пошел по пути, противоположному тому, по которому шел Горемыкин. Может быть, он считал излишним создавать себе противника в Принце, который, пользуясь своим положением, не очень стеснялся в критике деятельности министров, а это могло иногда сделаться и неприятным, – недаром французы говорят: «Méditez, méditez, il en restera toujours quelque chose» [9].

Вместе с тем из этого первого разговора с Сипягиным я мог сделать два вывода: первый, что он человек не государственного ума, ибо приведенные им мотивы необходимости реорганизации врачебного управления в Империи и потребности оздоровления России нельзя было признать точкой зрения государственного человека; второй, что он человек, по-видимому, доброжелательный, способный выслушивать других, а не навязывающий своего мнения людям, в известных вопросах более компетентным, чем он сам, т. е. человек, не впадающий в тон непогрешимого сановника, в тон, столь излюбленный многими, если не большинством наших русских сановников, которым, между прочим, так грешили Витте, Горемыкин и многие другие, и это обещало, что с Сипягиным можно сговориться.

На следующий день я приказал переписать мою записку и послал ее Сипягину, составление же новой записки я пока отложил.

IV

Прошла зима. Весной Сипягин заболел. После ангины он захворал острым суставным ревматизмом на подагрической почве – форма болезни, которая у пожилых людей всегда очень продолжительна и мучительна. Сначала Д. С. лечил его домашний врач (фамилию забыл), который пригласил меня по желанию больного, а потом уже я привлек В. Ф. Кернига и Л. В. Попова.

Сипягин жил тогда в своем маленьком особняке, рядом с дворцом В‹еликого› К‹нязя› Алексея Александровича [10]; дом и вся обстановка были очень скромны. Выделялась в нижнем этаже только одна столовая под сводами и в русском стиле. Стол и русские лавки стояли в углу под образами. В этом отношении Д. С. оригинальничал. Он был большой гастроном, любил хорошо покушать, может быть, выпить – немного, но хорошо, любил угощать других, и его столовая была что-то в роде sanctuarium'a [11].

Всю жизнь Д. С. был холостяком, и бабьих историй за ним не водилось, что было отчасти понятно при его некрасивой и массивной фигуре. Уже после 50 лет, товарищем министра вн‹утренних› д‹ел›, он женился на тоже уже немолодой Княжне Вяземской, известной в большом свете под именем Ары Вяземской, дочери археолога Кн. Вяземского и сестре Графини Е. П. Шереметевой (супруги Графа Сергея Дмитриевича [12]).

Княжну Ару я встречал в молодости с ее матерью в школе лекарских помощниц при Рождественском лазарете Красного Креста, где старая Княгиня была попечительницей. Тогда Княжне было лет 25, она была очень крупная, красивая и породистая девушка, на английский лад воспитанная и одетая, державшаяся по-мужски, очень просто и свободно. Помню, что тогда она произвела на меня чарующее впечатление действительно великосветской барышни.

Когда я в первый раз приехал к больному Сипягину, я увидел его жену уже седой, но сохранившейся, довольно полной женщиной; полнота при ее очень большом росте придавала ей какую-то массивность, чуть ли не фигуру великанши. Такое же впечатление производил и Сипягин, и в этом отношении муж и жена представляли собой действительно пару очень больших, крупных, хорошо кормленных, несколько ожиревших людей. По типу Александра Павловна несколько напоминала собою Императрицу Екатерину, только в сильно увеличенном виде. По-видимому, она, как и супруг, не брезговала хорошим столом.

Эту позднюю свадьбу двух уже седых людей я объяснял себе очень просто: она засиделась в девах, жила у сестры Графини Шереметевой и чувствовала себя, вероятно, бездомной; он, сделавшись сановником, нуждался в представительнице дома, подобрать более подходящего человека, как Александра Павловна, было трудно – не знаю, насколько она была умна, но она была удивительно представительна, до крайности корректна, тактична и при этом родовита. Родство с Графом С. Д. Шереметевым, человеком очень близким ко Двору и с большим там влиянием, тоже чего-нибудь стоило. Может быть, некоторая слабость Александры Павловны и Дмитрия Сергеевича к хорошей кухне тоже послужили почвой для этого союза. Так думал я, но, по-видимому, ошибался. Теперь мне рассказали другое: говорят, что Д. С. был влюблен в кн. Вяземскую в молодости и сделал ей предложение, но она ответила, что «ее надо заслужить». Когда Д. С. занял пост товарища министра, он возобновил предложение и получил согласие. Если это так, то это делает только честь обоим и придает этому браку особенно симпатичный характер.

Когда я был у заболевшего Сипягина в его очень скромной спальне, общей с женой, я увидел, что Сипягины, по-видимому, были и хорошие супруги; это удивило меня – странно было видеть эту близость между этими седыми, ожиревшими и недавно женившимися колоссами. Как я заметил потом, он – старый холостяк – чувствовал себя в этой семейной обстановке очень хорошо; она относилась к нему очень предупредительно, заботливо и мило, как настоящая любящая жена. Говорю обо всем этом потому, что такие отношения были, по-моему, характерны для «хороших людей». Бывал я у них часто очень рано, и А. П. всегда поражала меня своей удивительной английской выдержкой; уже в 8 ½ – 9 часов утра она появлялась в кабинете мужа, где он лежал больным, одетой, зашнурованной и причесанной; никогда, когда бы я ни приезжал, я не видел ее в «халате», такой она была и в 9 часов утра, и в 2 часа ночи.

Вся эта скромная обстановка, жизнь в своем маленьком доме, без претензий, эта «дружба-любовь» к жене, простота обращения с нами, врачами, и мужа и жены, – все это подкупало меня; познакомившись с четой Сипягиных ближе, я не раз говорил себе; вот настоящий русский барин, не «аристократ», как это понимают в Западной Европе, а именно «барин»; и министром остался тем, чем он был, и обстановки не изменил, и на старости сумел найти себе подходящую жену… Д. С. любил все русское, свою небольшую подмосковную усадьбу, был страстным охотником, а я наблюдал, что люди, любящие деревню и истые охотники, а следовательно, и любители природы – большею частью «хорошие люди».

За время лечения Д. С. я полюбил и его, и его жену, и ту атмосферу, в которой они жили. В доме Сипягина чувствовалось какое-то разумное спокойствие, уравновешенность, какая-то уверенность – не было ни суеты, ни нервности, ни шатания, и это было очень характерно для дома министра внутр‹енних› дел во время неуравновешенного царствования Императора Николая II; получалось впечатление, что Сипягин знает, чего он хочет и что он делает.