Дед умер молодым

За все то, что дорого Савве Тимофеевичу. Потому и доволен был он, что живет с женой отдельно от родителей.

От Орехово-Зуева до Усад хоть и близко, а все же часто ездить с визитами не обязательно, особенно теперь, когда молодые ожидают первенца.

Тимофей Саввич, видимо, рассуждал иначе, коли, при всех своих стариковских недугах и докторских запретах, решил сына навестить. И не дома, а на фабрике — в директорском кабинете.

Да уж, визит сыну нанес нежданно-негаданно...

Расспросы о здоровье снохи стали не более как вступлением к другому разговору, который уже предвидел сын и к которому оказался готов.

— Так, так, реформатор, я гляжу, набрался ты ума за морями,— Морозов-старший погладил окладистую бороду.

— Затем и ездил, папаша.— Савва Тимофеевич пожал плечами, повертел в руках портсигар, опустил в карман, не закуривая.

— Вижу, Савва, ездил ты не зря... Однако правишь не в ту сторону. С мастеров строго спрашиваешь — молодец! А рабочий народ распустился у тебя... Много брака дают.

— Что поделаешь, папаша, учатся молодые. С пасхи-то сколько новеньких на фабрику пришло?

— Лениво учатся, острастки не знают.

— Что значит острастка? Не штрафы же снова заводить?..

— Ну, штрафы не штрафы, а расценки для молодых надо бы снизить.

— Не согласен, папаша. Расценки для всех рабочих должны быть одинаковы. Иначе не будет у молодых стимула.

— Стимула... Любишь ты ученые слова, Савва Тимофеевич.

— Не в словах дело, папаша. Вы отлично понимаете, о чем я толкую.

— Как не понять, сынок... К твоему просвещенному сведению, я не только в Англии бывал, но и в отечестве своем кое над чем призадумался. Кто насчет Всероссийской политехнической выставки хлопотал, когда ты еще и в гимназию не ходил?.. А ткацкие станки, те, что, бывало, дед твой Савва Васильевич у этих самых англичан покупал, а мы теперь сами строим,— это чья была забота, чья печаль?

— Станки — дело прошлое, папаша. Нынче о машинах думать надо. На одних паровых далеко не уедешь. Электричество подавай фабрикам. В Швеции-то как? Что ни завод — своя электрическая станция.

— Знаю. Про твою Швецию в книжках читал. Реки там горные, быстрые. Сама природа предлагает этот, как его, белый уголь. А нам сюда, в Подмосковье, и черный донецкий уголек за тысячи верст возить...

— Не надо забывать, папаша, про торфа подмосковные. Начиналась-то наша мануфактура на дровах да на торфу. Если для паровых машин торф годится, что мешает сжигать его в топке электрической станции?

— Ну, заладил ты, Савва, свое... Да, слышал я твой разговор с Кондратьевым. И думаю: прав он, Василий Михайлович. Ценю его: осторожный, расчетливый инженер. Пусть для начала на торфу электрическую станцию построит кто-либо другой из промышленников. Нам-то первыми вылезать зачем? Рисковать для чего?

— Умный риск — дело нужное, папаша.

— Смотря где. В картежной игре, в бегах, на скачках... Так пусть по этой части старается Серега Викулов.

Упоминание о Сергее Викуловиче Морозове, близком родственнике, недавнем муже* Зинаиды Григорьевны, Савва Тимофеевич воспринял с обидой. Побледнел, ничего не ответил.

А Тимофей Саввич продолжал, недобро усмехаясь:

— Рисковать в промышленном деле, господин директор-распорядитель, надо с расчетом. Не будь расчетлив первый Савва Морозов, чье имя наша мануфактура носит без малого сотню лет, так и остался бы он ремесленником, крепостным человеком господ Рюминых. И еще: прижимист был твой дед, не стеснялся копейку выколачивать из земляков — мужичков владимирских, да рязанских, да подмосковных. Все сыновья с малолетства были к делу приставлены. А про матушку, Ульяну Афанасьевну, и говорить нечего, какая была умница — вся красильня на ней держалась. Потому семья и дело основала... А ты, Савва Второй, реформатором хочешь, быть наподобие Александра Николаевича, в бозе почившего государя.

При последних словах Тимофей Саввич встал, осенил себя крестным знамением.

Савва Тимофеевич молчал, думал: вот куда повело старика! Царевым именем хочет сына стращать. Дескать, вспомни, к чему александровские реформы привели. Можно бы, конечно, возразить, сказать, что и он, как русский человек, скорбит по убиенном государе. Однако считает: в том-то и беда, что не довел до конца своих реформ царь-освободитель, не дал России конституцию... Будь у нас сейчас парламент, как в цивилизованных европейских странах, не кланялись бы промышленники царским министрам, а достойно представляли бы свое сословие — важнейшее по значимости в империи, заседали бы в какой-нибудь этакой палате в Санкт-Петербурге наравне с господами дворянами...

Такие мысли, которые могли увести далеко, молодой Морозов не счел уместным излагать отцу. «Не стоит раздражать старика. Успокоить его надо. Попробую-ка сослаться на собственный его стариковский авторитет».

— Если уж о реформах говорить всерьез, а не в насмешку, то вашей властью, папаша, Никольская мануфактура учреждена как паевое товарищество, сиречь акционерное общество на европейский манер. Вы с мамашей были учредителями того устава, который высочайше утвержден назад тому годов шестнадцать, если не ошибаюсь...

— Ну, допустим... А дальше что?

— А вот что, папаша. Как вам известно, все решения принимаются правлением, избранным пайщиками, а отнюдь не мною единолично. Так и с расценками было, и с новыми стройками — и по фабричному корпусу, и по рабочим спальням.

Тут Тимофей Саввич побагровел:

— Будто и считать ты не умеешь, Савва. Сколько у кого паев, сколько голосов, если по паям считать? Дианова или, скажем, Колесникова с Морозовым вровень не поставишь. Захоти они, все пайщики скопом, какое-либо решение провести, с тобой не согласовав, не совладать им с тобой, ди-ректор-распорядитель... Да они и не попробуют против тебя бунтовать, знаю я их, господ пайщиков... Значит, не к лицу тебе за чужие спины прятаться. Ты — хозяин!

Изменив обычной своей сдержанности, Тимофей Саввич хлопнул по столу так, что зазвенели письменные приборы.

А Савва Тимофеевич медленно поднялся с кресла, сказал вполголоса:

— Ну, уж коли так, почтенный мой родитель, то прошу вас хозяйские мои права уважать и в распоряжения мои не вмешиваться.

Старик часто задышал, распустил узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Отодвинул стакан с водой, услужливо поданный сыном, произнес с усилием:

— Спасибо. Может быть, теперь из кабинета прикажешь выйти, господин председатель правления?

— Это как вам будет угодно, папаша.

Тимофей Саввич тяжело поднялся, зашагал к двери. Вышел, не оборачиваясь, тихонько, без стука притворил дверь.

Савва Тимофеевич хотел было шагнуть из-за стола, но сдержался. Снова опустился в кресло. «Догнать старика, остановить, попросить прощения... Какой у него жалкий, растерянный вид...» Вспомнились рассказы о судебных заседаниях во Владимире, когда слушалось дело о забастовке. Там — все в зале это видели — Тимофей Саввич после свидетельских показаний мелкими шажками пошел к своему креслу... Да поскользнулся на паркете, упал. И многие, кто был в зале, тихонько посмеивались...

«А теперь? Что делать теперь сыну после такой размолвки с отцом? Не бежать же за ним по коридору, не спускаться же по лестнице на глазах у всего честного народа? Да и не догнать уж, пожалуй. Конечно, не догнать...»

В открытую форточку был слышен зычный голос Агафона — кучера:

— Куда прикажете, Тимофей Саввич?

И вялый, какой-то безразличный ответ отца:

— Домой, в Усады.

«Ясно: теперь уж больше не покажется старик на фабрике... Может, оно и к лучшему, а?»

Самое тяжкое для себя молодой Морозов ожидал впереди. Не скроешь ведь от жены ссору с отцом. Беспокойные мысли удлиняли путь, с детства знакомый до булыжника. Уже сквозь голые ветви деревьев парка показался дом, маня уютным светом рано зажженных ламп, а он все еще не решил, рассказать ли все Зине. А как расскажешь — ведь растревожишь, а ей теперь особенно нужен покой.