Дед умер молодым

— Понимаю, понимаю, — соглашался Шехтель,— вращающаяся сцена, световые эффекты... Боюсь, впрочем, что при нашей российской скудости в машинном хозяйстве тут не обойтись без заграничных заказов. А это немалые деньги. Как, Савва Тимофеевич, осилим?

— Сдюжим с божьей помощью,— Морозов пыхнул папиросой,— Машины купим за границей, а машинистов найдем у себя. Могу порекомендовать кое-кого из ореховских фабричных мастеров. Есть у нас такие — Левше не уступят. А по части электрической сам готов помогать. У меня, между прочим, еще с ребяческих лет страсть ко всяким иллюминациям, фейерверкам... Да, знаете ли, влеченье, род недуга...

И он смущенно улыбнулся.

Станиславский и Немирович озабоченно переглянулись. Какую цену заломит знаменитый зодчий? Но спросить напрямую как-то не решались. Не касался этого вопроса и Морозов. После томительной паузы он наконец вымолвил:

— Что же касается финансовой стороны дела, то...

Тут, Шехтель предупредительно поднял руку:

— Об этом, милостивые государи, говорить не будем. Заказ театра, украшающего ‘Москву, я почитаю за честь выполнить безвозмездно.

Станиславский и Немирович оцепенели. Морозов рассмеялся:

— Знай наших! Фамилия Шехтель иностранная, а размах у Франца Осиповича истинно русский, — И добавил, не скрывая торжества: — Насколько я знаю театр, господа режиссеры, неожиданная развязка — самое драгоценное в спектакле...

Права народная мудрость: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Немало ушло времени на то, чтобы Шехтель разработал детальный проект нового театрального здания, а Морозов, арендовав дом Лианозова, дождался, пока кабаре Омона освободит помещение.

Но вот потянулись к парадному центру Москвы обозы с кирпичом, цементом, стальными балками. Вокруг здания бывшего кабаре поднялся забор. За ним начали расти строительные леса. Резким контрастом со сверкающими рядом витринами магазинов выглядело все это в глазах пестрой толпы прохожих, рекой лившейся между многолюдной Тверской и не менее оживленной Большой Дмитровкой. Праздные гуляки морщили носы от пыли, облаком поднимавшейся над забором, затыкали уши от непривычного шума. Мерно ухали паровые копры. Лязгал и скрежетал металл. Слышались хрипловатые озабоченные голоса, обрывки грубой мужицкой речи, оскорбительной для слуха франтоватых господ, шагавших с покупками от «Мюра и Мерилиза», от «Шанкса», фланирующих по переулку. Недовольно кривились на козлах надменные лихачи и кучера барских экипажей, когда случалось им в Камергерском придерживать рысаков, чтобы пропустить ломовых возчиков. Они подъезжали к стройке со всех концов огромного города, запружая и без того тесный переулок. И, конечно, недовольны всем этим беспорядком оставались городовые — блюстители уличного благолепия.

Доволен был, пожалуй, только один человек, ранним утром появлявшийся на стройке, уходивший отсюда поздним вечером, а иногда и вовсе остававшийся ночевать в тесной каморке рядом с наспех сколоченной конторой. Любил Савва Тимофеевич щегольнуть демократизмом, была у него такая слабость. Но не таким обладал характером, чтобы подчиняться кому-либо. Привык командовать с той самой, теперь уже давней поры, когда по праву наследования почти юношей принял от отца огромную Никольскую мануфактуру.

Разумеется, и на стройке в Камергерском чувствовал он себя хозяином, держась при этом правила: плох тот хозяин, который не умеет личным примером научить работника, вовремя похвалить, а то и приструнить.

В Орехово-Зуеве инженеры, мастера, фабричный люд привыкли встречать директора-распорядителя во всякое время дня, а иногда и ночью. Встречали то в ткацких цехах, где наметанным глазом осматривал он станки, примечая самую малейшую неисправность, придирчиво проверял качество ситцев, мадаполамов, молескинов, вельветов; то на прядильной фабрике, то в красильной, то на торфяных разработках, поставлявших Никольской мануфактуре топливо; то в конторе найма, у дверей которой всегда толпилась безземельная голытьба из деревень.

Не дивились ореховцы повседневному рабочему костюму хозяина: потертой куртке, а порой и охотничьим, выше колен, сапогам, темной блузе, перепоясанной ремнем, над воротом которой всегда белел мягкий отложной воротничок. Привыкли к тому, что бородка и усы, придававшие хозяину сходство со старьевщиком-татарином, всегда аккуратно подстрижены, благоухают дорогими духами. Но и аромат этот не мог заглушить стойкого застарелого запаха крепкого табака, исходящего от человека, который много и жадно курит.

Едучи в Москву, где находилось правление Никольской мануфактуры, или, скажем, во Владимир для встречи с губернатором, облачался Савва Тимофеевич в пиджачную тройку с иголочки, сшитую столичным портным — французом Делосом. И, выбирая галстук, один из доброй сотни, бросал иные на пол, наставительно замечая камердинеру. «Сей хлам, Ферапонт, пора изъять из употребления».

Компаньоны по театральной дирекции у Морозова в Орехове не бывали. А в Москве встречали его всегда подтянутым, подчеркнуто элегантным. И всегда спокойным, расположенным к шутке, но готовым на решения самые внезапные. Знали Станиславский и Немирович: хоть и ведет Савва Тимофеевич строгий счет каждому целковому, для хорошего дела не поскупится на тысячи. Так было в критический для театра период. После триумфа «Царя Федора» последующие спектакли не давали полных сборов. В театральной кассе оставались непроданные билеты, а касса дирекции пустела. Прямо хоть распускай паевое товарищество артистов, коли жалованье платить нечем. Собрались по сему поводу все пайщики. Выслушал Морозов финансовый отчет, поскучнел: долги... долги... Ясно стало ему: не осилить артистам повторных паевых взносов. Откуда быть капиталам у Москвина, Лужского, Качалова?

Помолчал, подумал, решил:

— Дублирование паевых взносов беру на себя... Сколько там всего? Постараюсь... А вас, милостивые государи Иван Михайлович, Василий Васильевич, Василий Иванович, должниками моими прошу себя не считать. Театр — не частная собственность фабриканта Морозова, а общая собственность труппы. Вашими талантами, вашим трудом он создан... — И, не слушая изъявлений благодарности, закончил шуткой: — Об одном прошу не забыть: как построим новое здание, чтобы мне контрамарки у вас не клянчить... Чтобы была для моей родни постоянная ложа... Ну, конечно, не такая, как у августейшей семьи в императорских театрах, поскромней. Только уж не в бельэтаже, в бенуаре желательно... Ладно?..

Хоть и далеко еще было до премьеры в новом помещении на Камергерском, Немирович все чаще заглядывал на стройку. Как-то ночью Владимир Иванович долго бродил меж кирпичных стен нового корпуса — не было еще там ни зрительного зала, ни сцены. Но работа спешная — торопились к открытию сезона — шла круглые сутки. В разных углах наперебой стучали молотки, топоры: одни звонко — по металлу, другие глухо — по дереву. В деревянной паутине лесов шипели дуговые фонари, Штукатуры отхлестывали стены известкой.

В поисках Морозова Немирович облазил все этажи строительной клетки, пока добрался до самого верха. Воздух под сырым потолком был спертый, пахло угаром.

— Вот он наконец,— обрадовался Владимир Иванович, выходя из люка и завидев приземистого маляра в холщовом халате, перемазанном краской,— Однако, Савва Тимофеевич, вас не сразу найдешь. Я по спине узнал, очень она у вас характерная, выразительная...

Маляр обернулся, сощурился:

— Здравия желаю, господин директор.

Левой рукой маляр прижимал к потолку деревянную линейку, в правой держал кисть, в то же время оживленно объясняя что-то стоявшему рядом юноше в потрепанной студенческой форме.

— Вот будущий инженер проходит у меня практику. Не по своей, правда, специальности,— пояснил Морозов Немировичу и обратился к студенту: — Вы как будто бы горняк, молодой человек?

— Точно так, Савва Тимофеевич.

— Не важно... Сегодня поможете мне по малярной части. Берите халат, начинайте...

Накрашенные серебристые линии, каждая шириной этак пальца в три, тянулись через весь потолок. Крайняя слева была только еще намечена угольным пунктиром. У студента с непривычки тряслись руки, линия ложилась неровно. Краска текла по рукам.