Спустя вечность

Рассказывая об отце, Туре Гамсун прежде всего отмечает его обостренную чувствительность, нервность, душевную ранимость. «Отец был необыкновенно уязвимым человеком, и за все те годы, когда я по мере сил поддерживал его, у меня сложилось совершенно иное впечатление: в действительности отцу были свойственны <…> рыцарство, гордость и чувство собственного достоинства, которое никоим образом нельзя было спутать с примитивным тщеславием. И я думаю, что его ранимость, казалось бы, из-за совершенно пустяковых вещей, во многом напоминает необыкновенную ранимость таких родственных ему по духу гениев, как Стриндберг и Мунк». Но при этом Кнут Гамсун отличался сильным и отчасти деспотическим характером. Во всяком случае, в своих детей он всегда вселял «чувство надежности, не допуская в душу сомнений», и пока Туре Гамсун рос, эта близость к отцу казалась ему «нерасторжимой с самим понятием авторитет». Слово отца было решающим во всех семейных вопросах, и если он выступал в роли «строгого обличителя», то метал громы и молнии, и дети его боялись. «Тем не менее, даже сегодня, — пишет Туре Гамсун, — я не могу назвать его гнев несправедливым, каким бы обидным он ни был. Потом уже я иначе воспринимал нашу с ним близость, годы многое уравнивают, хотя и далеко не все. Уважение вместе с естественной сыновней любовью я испытывал к нему всю жизнь». В детстве дети часто слышали сетования отца на несправедливость послевоенного мирного договора, о близорукой политике союзников в отношении Германии. Так закладывалась позиция, которую они сохранили на годы и не имели никакого желания ее менять. Здесь они тоже следовали примеру отца. «Он по натуре был боец и всегда отстаивал свою точку зрения, которую не менял уже всю жизнь».

Туре Гамсун считает, что именно эта неспособность пересматривать свои взгляды, это упрямство, доводящее порою до абсурда, и способствовали тому, что отец стал заложником собственных представлений о немецком характере и немецкой культуре. После подавления неудавшегося заговора 1934 г. Кнут Гамсун, возмущенный расстрелом одного из его участников, генерала Курта фон Шляйхера, выразил недовольство Гитлером — «капрал оказался не благородным человеком», посмел расстрелять генерала. «Тут бы отцу и повернуть на несколько градусов», замечает автор, но этого не случилось, ни тогда, ни потом. «Его предрассудки были слишком сильны. Он не мог заставить себя присоединиться к леворадикальной и либеральной интеллигенции, к выступлениям и резолюциям которой относился с мягким презрением». На руку нацистам сыграло и поведение Кнута Гамсуна в «деле Осецкого», когда он выступил против либерально настроенных норвежских общественных деятелей, выдвинувших кандидатуру преследуемого властями немецкого пацифиста на получение Нобелевской премии мира. Как полагает Туре Гамсун, «дело Осецкого» отступило перед взглядом отца на «героическую» Германию и немецкий народ. Кнут Гамсун весьма скептически относился к будущему национал-социалистического немецкого государства, равно как он не верил и в социалистическую систему в России. Однако для него «важными были не системы, а немецкий народ и сознание того неопровержимого факта, что норвежцы и норвежская литература только через это „государство в центре Европы“, могли стать известными и признанными во всем мире».

Воспринятая от отца любовь к Германии, ее народу и культуре помешала Туре Гамсуну понять и объективно оценить то, что там происходило в предвоенные и военные годы. Не последнюю роль здесь сыграло и его окружение, сначала во время учебы в консервативном Гримстаде, а потом в школе искусств Турстейна Турстейсона в Осло, где Туре Гамсун сблизился с молодыми национал-радикалами. Для них, как и в его собственной семье, «было естественно интересоваться и восторгаться той картиной, которую новая Германия явила миру». Почему многие молодые норвежцы «приняли гитлеровскую демагогию, его театральное поведение, церемонии, тщательно обдуманные и рассчитанные на публику, которую он знал, — но ведь не на нас же?», — спрашивает Туре Гамсун. И сам же отвечает: «Нет и на нас тоже. Он ошеломлял мир своими действиями и их результатами. Это не могло не потрясти молодежь, скучающую в норвежском политическом захолустье». Юношеские «идеализм и наивность», под влиянием которых многие его друзья и знакомые «позволили затянуть себя в водоворот нацизма», он также склонен считать частью отцовского наследства. «Думаю, почти все, рано или поздно, находят в себе отцовские или материнские черты. Это дар, а иногда и тяжелая ноша, которую нам приходится нести».

В Германии, поступив в мюнхенскую Академию искусств, Туре Гамсун одновременно вступает в ряды СС, где целый год его учат «нести службу, маршировать и строиться». Как сына великого писателя его приглашают на партийные празднества в Нюрнберге осенью 1934 г. Ему хочется принять непосредственное участие в эпохальных событиях, происходящих в Германии. Он купается в лучах отцовской славы: знакомится с высшими чинами в министерстве пропаганды, вскоре после начала учебы в Академии его принимают в узкий круг официально признанных художников третьего рейха. Большую часть времени Туре Гамсун проводит на занятиях, и его мало интересует то, что происходит вокруг. Концлагерь под Мюнхеном кажется ему «почти обычной тюрьмой». «А где сидели политические заключенные? К сожалению, мы даже не задумывались об этом, и газеты никогда о таком не писали». Он честно признается, что только после войны осознал весь масштаб трагедии. «Мировой пожар, миллионы убитых, военные преступления, геноцид. Но что мог знать об этом совсем молодой человек? Догадки и знание пришли потом — слишком поздно. А тогда я был участником этого, мне все казалось прекрасным, так оно было и для большинства немцев, пока и у них не появились свои догадки и свое знание — слишком поздно».

Совсем немного времени потребовалось Туре Гамсуну, чтобы понять, почему перед ним так легко открывались все двери в Германии. Немцы хотели через сына войти в доверие к труднодоступному Кнуту Гамсуну, чтобы получить возможность влиять на него. После оккупации Норвегии положение Туре Гамсуна серьезно осложнилось. Он оказался «между молотом и наковальней». Он еще испытывал «старое искреннее расположение к немцам», однако «суровая военная действительность, бесчеловечность и безграничная тупость» оккупационных властей постепенно разрушали его прежние представления. Назначенный немецкими властями в июле 1940 г. советником по вопросам культуры, он делал все от него зависящее, чтобы не играть никакой официальной роли в затеянной ими игре. И все же ему довелось занимать ответственные посты в оккупированной стране, к чему его вынуждало «навязчивое дружелюбие немцев», тогда как со стороны соотечественников он «встречал только враждебность». Однако необходимо отдать автору должное: в меру своих возможностей он старался спасти людей, подвергшихся преследованиям гестапо, шла ли речь, например, о немецком литераторе Максе Тау, или о норвежских участниках Сопротивления. В этом он тоже походил на своего отца, который — это было отмечено и в решении суда — «использовал свое влияние, чтобы облегчить участь политических заключенных или спасти их».

Заключительная часть автобиографии посвящена описанию того, что происходило с семьей Кнута Гамсуна в период с 1945 года и до его смерти в 1952 г. Стараясь не повторять то, что уже было сказано в многочисленных биографических трудах и лишь минимально используя материалы из воспоминаний матери, свой рассказ Туре выстраивает, опираясь на письма родителей. Эти письма добавляют новые бесценные штрихи к «портрету Гамсуна, портрету времени и связи между отцом и сыном». Не случайно эпиграфом к главе выбраны слова из исследования Торкиля Хансена «Процесс против Гамсуна» (1978): «Он всегда был одним и тем же. За это его и покарали. В этом и состоит различие между искусством и политикой» [6]. Автора этой книги, основанной на документальных данных и вызвавшей бурные дискуссии, Туре Гамсун высоко ценил, хотя и не во всем был с ним согласен. В частности, он считал, что Торкиль Хансен, подобно Харалду Григу и некоторым другим чересчур преувеличил влияние матери на отца в последние двадцать лет их совместной жизни.