В отсеках тишина

Вот почему мы держим под рукой помимо положенного инвентаря и инструмента вещи, на первый взгляд не представляющие никакой ценности: кусочки свинца и резины, железные и медные полоски, болтики с гайками, сальниковую набивку, обрезки кабеля. Многое из этого даже не предусмотрено табелем снабжения и потому приобретено нами подчас не совсем законными путями.

Вы знаете, как трудно что-нибудь выпросить у нашего боцмана мичмана Д. В. Васильева. Вот уж Плюшкин так Плюшкин! Чтобы заполучить у него банку краски или немного ветоши, два часа уговариваешь. И в конце концов не даст. "Пускай отдохнет!" — любимая его фраза. "Пускай отдохнет!" — и банка с краской, которую он уже протянул было вам, снова возвращается в его кладовку, до отказа набитую всяким добром. Обращение к совести на боцмана не действует. Помогает только обращение к старпому. Лишь получив его приказание, Дмитрий Васильевич, ворча и стеная, расстается со своими богатствами. И обязательно скажет: "Грабеж среди бела дня!" Вот почему все, что у нас припрятано в отсеке, боцман считает приобретенным сомнительными способами.

Многие мелочи, которыми мы запаслись, в походах оказались куда нужнее огромных табельных бу-

[11]

гелей (для заделки пробоин на толстых трубах) или громоздких деревянных пробок — чурбанов (на случай образования в корпусе дыр от артиллерийских снарядов).

Бьемся с сальником. Заменили набивку. Вновь зажали гайки. А вода течет. Сколько ни бились, ничего не сделали. Льется вода. Помаленьку, не так, как раньше, но льется. Больше затягивать сальник нельзя — растет нагрузка электромотора от увеличившегося трения. Вылезаем из трюма, сдираем с себя мокрые рубахи и штаны, голышом кутаемся в полушубки и скорее горячие электромоторы обнимать. Еще пять часов мы просидели под адским давлением, потихоньку стравливая воздух в соседние отсеки. Это нужно было делать очень осторожно: всех нас свалила бы кессонная болезнь. Когда воздух начали стравливать, туман в отсеке стал настолько густым, что ничего не было видно. У ходовых станций работали на ощупь. И, лишь миновав минное поле, лодка наконец всплыла. В спокойной обстановке трюм осушили, сальник быстро поправили...

Как видите, даже без бомбежки нам может крепко доставаться...

Но сейчас мы думаем не о бомбежке, не об опасности. Мы слушаем: взорвутся или нет выпущенные нами торпеды. Ох, как медленно секунды тянутся! Панцов часам не верит, считает шепотом: "Пятьдесят шесть... пятьдесят семь... пятьдесят восемь..." Я постукиваю пальцами по стеклу часов: не остановились ли...

Приказано держать ход шесть узлов. Электромоторы загудели сильнее. За бортом тихий звон: это вибрирует надстройка. Мы морщимся: мешает слушать. Так будут взрывы или нет?

И вот он, далекий раскатистый гром. Одна попала! Потом еще два взрыва подряд, чуть слабее. Неужели и эти попали? Мы переглядываемся с улыбкой, а сами все еще не верим. Обменяться мыслями не успели. Вздрагивает, прыгает палуба под ногами. В борт ударяет что-то жесткое, тяжелое, ударяет так, что, кажется, сталь прогнулась. С потолка градом сыплется пробковая крошка. Еще, еще удары. Словно кто-то исполинским молотом дубасит по кораблю. Лопаются и гаснут лампочки. И только наша перенос-

[12]

ка продолжает гореть, раскачиваясь, как маятник, на своем кабеле. Мечутся тени по полутемному отсеку.

Враг сбрасывает глубинные бомбы сериями. Грянет несколько взрывов, не успеем после них опомниться, барабанят новые. Замечаем, что все они теперь у нас за кормой. А над головой слышен шум винтов. Догадываемся: командир, чтобы вывести лодку из-под удара, направил ее под вражеский конвой. Потому и падают бомбы в стороне: противник потерял нас.

Нам теперь прибавилось работы. Как только начинает рваться очередная серия бомб, командир приказывает увеличить ход. Затихают взрывы — и мы переводим электромоторы на самый малый, чтобы противнику в наступившей тишине труднее было нащупать нас. Комков и Панцов манипулируют рубильниками и регуляторами оборотов, как одержимые. Лица их блестят от пота.

Лампочка все качается на шнуре. Сыплется с подволока пробка. Перекатываясь по кренящейся палубе, дребезжит битое стекло.

Время по-прежнему движется страшно медленно. Может, часы остановились от сотрясения? Постукиваю по стеклу. Нет, минутная стрелка ползет, только уж очень лениво.

Полчаса бомбы рвались поблизости. Затем взрывы стали тише. Хотя они и не прекращаются, но уже ясно, что преследователи потеряли нас и бомбят сейчас море просто для очистки совести.

Переводим дух. Козлов подсчитывает черточки, которые он ставил карандашом на кожухе распределительного щита. Насчитал сорок две. Значит, сорок две глубинные бомбы разорвались возле нас. Лодка выдержала. Никаких сколько-нибудь серьезных повреждений на корабле нет. Мелкие поломки, разбитые лампочки и плафоны — не в счет.

Из центрального командуют перевести электромоторы на экономический ход. Лодка погружается на глубину восьмидесяти метров — так безопаснее форсировать минное поле. Направляемся в район зарядки. Пора уже. Во время атаки и уклонения от преследования мы так разрядили аккумуляторы, что сейчас опасаемся, хватит ли электроэнергии дойти до назначенной точки.

[13]

Хлопки взрывов остаются далеко за кормой. Фашисты не сунутся на собственное минное море, которое на этот раз из страшного нашего врага превратилось в союзника.

Достаем запасные лампочки, ввертываем их вместо разбитых. В отсеке сразу становится веселее. Осматриваем все кругом и еще раз убеждаемся: замечательный наш корабль. Молодцы кораблестроители, спасибо им! Спасибо сталеварам, прокатчикам, токарям и фрезеровщикам, кузнецам и прибористам, спасибо тысячам других рабочих, строившим наш корабль. Их труд помогает нам одерживать победы, спасает нас, когда нам бывает туго. Спасибо вам, заботливые сердца и золотые руки советских людей!

Палуба усеяна пробковой крошкой (ею для теплоизоляции оклеен изнутри весь корпус лодки), осколками стекла и разным мусором, вылетевшим из сокровенных мест, куда и во время приборок не проникает рука с тряпкой. Сметаем весь этот хлам. Матросы смеются: еще парочку таких бомбежек — и в лодке будет идеальная чистота.

Стряхиваем пробку с волос и плеч. Выдергиваем подолы рубах из брюк: за пазухой тоже пригоршни пробковой крошки.

Через три часа минное поле остается позади. Стопорим двигатели и всплываем — пока лишь на перископную глубину. Показываться на поверхности моря еще рано: слишком светло.

Командир корабля обходит отсеки, поздравляет моряков с победой. Побывал он и у нас. Мы наконец-то узнали, как все произошло. Первая торпеда пустила ко дну вражеский сторожевик водоизмещением в восемьсот тонн. Он выскочил откуда-то сбоку и нарвался на удар, который предназначался транспорту. Но вторая торпеда все же угодила в транспорт. Тяжело нагруженное судно водоизмещением в восемь тысяч тонн потонуло мгновенно. Везло оно, судя по необычно низкой осадке, никелевую руду. Третья торпеда уничтожила тральщик, который шел чуть позади транспорта. Гибель всех трех кораблей командир наблюдал в перископ.

Капитан 3 ранга поблагодарил нас за четкую работу и направился в следующий отсек.

[14]

Вытираю почище руки ветошью и, пока еще не запустили дизели (когда они заработают, все вокруг будет трястись как в лихорадке), принимаюсь за выпуск очередного боевого листка. Часть материала появляется сразу: своими впечатлениями об атаке делятся в небольших заметках Комков и Болгов. Остальное поступит после всплытия, когда можно будет ходить из отсека в отсек.

По часам уже полночь. Но какая может быть ночь в Заполярье в конце июня? Всплыли на поверхность. Кругом светло как днем. Мотористы запустили дизели. Их торопливый стук разносится далеко по морю.

Закончился славный для нас день — 20 июня 1944 года.