Подводный фронт

Несмотря на столь высокий пост, Арсений Григорьевич оставался все тем же — простым, добрым и откровенным товарищем. В этом я убедился и во время той московской встречи. Он пришел ко мне в номер гостиницы, в которой остановились все, кто прибыл с флотов на заседание Главного военного совета, и, как это бывает при встрече однокашников, нам вспомянулось былое.

Вспомнили, как ехали когда-то вместе с Тихого океана в Москву поступать в академию, как в течение десяти суток пути зубрили высшую математику ж политэкономию, полагая их самыми трудными предметами, и как потом выяснилось, что ни то ни другое сдавать на вступительных экзаменах не придется… Вспоминала другие курьезные истории, общих знакомых. Говорили долго. И чем дольше шел разговор, тем яснее мне становилось, что не только за этим пришел Арсений Григорьевич.

Но вот Головко как-то посерьезнел, тональность беседы изменилась. Он с болью и горечью стал говорить о тех трудностях, с которыми ему, только что назначенному командующим флотом, приходится сталкиваться, о том, что положение в бригаде подплава его не устраивает.

— Мне, — сказал Головко, — крайне необходимо сейчас иметь во главе этого важнейшего флотского соединения не просто опытного подводника, а человека, которого бы я хорошо знал лично и которому мог доверять… Не согласитесь ли вы?

Предложение было совершенно неожиданным, и я сразу не нашелся, что ответить. Видя мои колебания, А. Г. Головко подчеркнул:

— Прошу вас не только как товарища, но и как коммуниста.

Можно ли было ответить на это отказом?

И вот пока готовился приказ о назначении, в бригаде, которую мне предстояло возглавить, случилось чрезвычайное происшествие. В один из декабрьских дней 1940 года трагически погибла подводная лодка «Д-1», которой командовал капитан-лейтенант Ф. М. Ельтищев. В ясную погоду на виду у наблюдателей берегового поста она погрузилась на глубину для выполнения обычной учебно-боевой задачи, а когда минул положенный срок, не всплыла.

После этого последовали довольно долгие разбирательства. На флоте побывало множество комиссий из различных наркоматов. На некоторое время выходы в море подводных лодок были запрещены.

Когда я принял командование бригадой, обстановка в ней не могла порадовать.

Из-за вынужденного перерыва в боевой учебе выучка подводников находилась на низком уровне. Ухудшилась и воинская дисциплина. Но более всего огорчала совершенно несвойственная коллективам подводников атмосфера какой-то хандры, неуверенности в своих силах.

Разрешение на первый после трехмесячной паузы выход в море пришлось запрашивать в Главном морском штабе. Что это был за выход! «Щ-42Л», а отобрали для почина именно ее, разрешили плавать лишь в надводном положении и не далее десяти миль от берега… Тем не менее дело с мертвой точки сдвинулось. Вслед за «Щ-421» начали выходить в море и другие лодки. Мало-помалу стала налаживаться боевая учеба.

А тут — новые трудности. На Север были присланы из Москвы Курсы боевой подготовки, переработанные с учетом выводов тех многочисленных комиссий. Увы, в этих документах явственно проявились элементы перестраховки. Нам, скажем, категорически предписывалось отработку первоначальных задач по управлению кораблем в подводном положении (пробное погружение, маневрирование под водой, а также срочное погружение и всплытие) проводить в районах, глубины которых не превышали бы так называемые рабочие глубины погружения — 70–80 метров для больших и средних лодок, 50 — для «малюток». Но все фьорды и заливы вблизи нашего побережья имели значительно большие глубины. Можно было использовать только тесные бухточки и губы.

Такого рода запреты ставили нас просто-таки в безвыходное положение. О каком мастерстве командира-подводника могла идти речь, если, к примеру, не разрешалось отрабатывать такой важный для боя прием, как подныривание под корабль охранения? Спору нет, думать о безопасности людей в ходе боевой подготовки необходимо. Недопустимо, когда в мирное время за чью-то халатность, непредусмотрительность приходится расплачиваться бессмысленными человеческими жертвами, гибелью дорогостоящих кораблей. Но ведь не ведет к добру и другая крайность — стремление избежать какого-либо риска, вести боевую учебу в предельно упрощенных, тепличных условиях. Научить людей боевому мастерству можно только в обстановке, максимально приближенной к реальному бою. Тому же, кто чрезмерно перестраховывается во время учебы, может статься, очень дорогой ценой придется расплачиваться за это на войне.

Эти мысли я высказал на заседании Военного совета флота. Ободряло то, что слушали меня сочувственно, с пониманием.

— Какие будут мнения, товарищи? — спросил Головко.

Один за другим высказывались члены Военного совета, и в каждом выступлении я чувствовал поддержку. Командующий флотом подвел итог:

— Мы — коммунисты. Партия, народ поставили нас сюда для того, чтобы блюсти интересы защиты Родины, боеготовности флота. Какова же будет цена нам, коль побоимся взять во имя этого ответственность на себя?..

Давая «добро» на проведение серьезной, всесторонней подводной подготовки вопреки всяческим ограничениям и запретам, Военный совет флота и лично командующий действительно брали на себя колоссальную ответственность. Ведь случись что-то опять чрезвычайное — и меры могли быть приняты еще более крутые, чем после случая с «Д-1». Командование Северного флота могло поступить таким образом прежде всего потому, что оно состояло из единомышленников. Причем едины эти люди были не только во взглядах на флотские дела, но и в своей жизненной позиции, в своей честности и принципиальности.

После этого важного разговора на Военном совете и у меня, и у других подводников уверенности значительно прибавилось. На импровизированном полигоне в районе губы Мотка и губы Кутовая мы теперь отрабатывали подныривание лодок под надводный корабль, производили прострелку воздухом торпедных аппаратов… В мае приступили к выполнению торпедных стрельб.

В связи с этим возникла проблема обеспечения боевой учебы экипажей лодок надводными кораблями. Я доложил об этом командующему.

— Эсминец «Куйбышев» вам подойдет? — спросил Головко.

— Конечно.

— Вот и берите его в полное распоряжение.

О таком подводники и мечтать не могли. Большой надводный корабль, которых не так-то много насчитывалось на Севере, выделялся исключительно на наши нужды! Это сразу сняло многие проблемы. Теперь боевая учеба набрала максимальный темп. Мы сутками и неделями пропадали в море. Отстрелялся один экипаж, за ним тут же следовал черед другого. Соберемся для короткого разбора на эсминец — и снова за учебу. Мы спешили наверстать упущенное в осенне-зимний период. Успели многое. Но далеко не все.

Первые дни войны… На докладах у командующего, которые он ежедневно принимал на флотском КП, уже звучали сообщения о первых успехах береговых артиллеристов, летчиков. А я все вынужден был повторять: вернулась такая-то лодка — результата нет… Но несмотря на это, в те трудные дни я не слышал ни единого упрека ни от А. Г. Головко, ни от других членов Военного совета. Более того. Вспоминается такой случай. 4 июля мы ожидали возвращения «Щ-421» из боевого похода. Член Военного совета дивизионный комиссар А. А. Николаев, узнав об этом, позвонил мне:

— Надо бы встретить лодку как-то необычно, тепло.

— Необычно? — удивился я. — Поход же был неудачный!

— Но ведь люди честно несли службу на боевой позиции. И возвращаются они не откуда-нибудь — с передовой.

Встречали Н. А. Лунина и его подчиненных если и не торжественно, то, во всяком случае, вполне подобающим образом. На причальной стенке находилось все командование флота и бригады. А. Г. Головко поздравил экипаж с благополучным возвращением. А затем последовала, так сказать, неофициальная часть: командующий и другие руководители пришли на подводную лодку пообедать вместе с экипажем. Обстановка поначалу была не очень-то веселая. Но А. Г. Головко,

А. А. Николаев умело разрядили ее: пошел живой, откровенный разговор, зазвучали шутки… И видно было, что моряки «Щ-421», которые возвращались в базу с неважным настроением, вновь обретали присутствие духа. И Лунин, непроницаемый Лунин, не сумел па этот раз сохранить свою обычную невозмутимость. Он встал и сказал: