Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Когда мы уже хотели повернуть назад, то увидели вдалеке идущую к нам по дороге длинную колонну людей. Первый отряд пел песню «Прекрасный Вестервальд». Как мы постепенно поняли, это была колонна заключённых из многих сотен человек, которую слева и справа сопровождали охранники. Они подошли к воротам лагеря и повернули направо. По команде капо: «Шапки долой!» с военной точностью сорвали головные уборы. Для обозрения открылись выбритые до блеска черепа, блестящие от пота. Ворота поглотили заключенных, которые устремились внутрь лагеря и построились там. Стали подходить другие такие же и более крупные отряды, с песнями и без, некоторые относительно бодрые, другие, которых было гораздо больше, со следами измождения на лицах. Это продолжалось около получаса. Постоянно слышалась команда: «Шапки долой!» Шествие узников замыкала самая большая колонна. Их принуждённое пение было усталым и говорило о мучительном прошедшем дне: «… И спросите вы, и спросите вы, где думы твои, где думы твои? Отвечу тогда я: «На родине милой, на родине милой думы мои!»

В конце строя они тащили товарищей, не способных идти. Каждого два сотоварища скорее внесли, чем, поддерживая, провели в насытившиеся, наконец, ворота. Пораженные увиденным, мы пошли обратно. Молча сели на сосновую скамейку. Каждый был занят своими мыслями, которые, однако, были у всех одинаковые. Что-то необъяснимое и неприятное сразу испортило вечер. Это был не только чуждый ландшафт, который снова вдруг испортил нам настроение. По лицам моих товарищей можно было прочесть, что и они не были готовы к такой неожиданности — но это так и осталось не высказанным. Носы все еще ощущали неприятный запах колонн заключённых, в ушах всё еще слышались их песни, в которых слышался не задор, а отчаяние и покорность. А еще перед глазами был свалившийся от изнеможения старик…

«Чёрт возьми!…» — разразился вдруг парень из Ландека — и это он выругался за всех нас. Мы попытались забыть увиденное, словно нежеланный подарок. Таким был у нас первый день в Рейхе.

Свисток выдергивает нас из сна: «Подъем!» — разносится по спальным помещениям. Пять часов утра. В окне виднеется учебный плац в густом утреннем тумане. В этот час еще холодно. В одних спортивных трусах и тапочках, выданных вечером, выбегаем на улицу. Холодный туман обдает нас словно холодный душ из родных горных источников. Десять минут гимнастики, а потом пробежка до ближайшего леса. Возвращаемся и бежим в умывальник, чтобы холодной струей воды смыть с тела пот и песок. Я, как самый младший, сразу же удостоен чести быть одним из первых разносчиков кофе. Вооружившись двумя кофейниками, мы отправились на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак полагалась еще булочка из пшеницы грубого помола с кусочком сливочного масла. В семь часов — утренняя проверка. Это наше последнее построение в нашей старой доброй гражданской одежде. На вещевом складе нам подбирали «барахло». Младший кладовщик, шарфюрер с манерами чисто гражданского человека, с подбором обмундирования не особо затруднялся. Он сунул каждому из нас в руки белье — белые тиковые кальсоны и рубаху, бросив короткий взгляд вниз, с грохотом пошвырял каждому под ноги по паре огромных сапог, налепил каждому на голову полевую кепку, кинул галстуки, носки, тренировочные костюмы, которые носило не одно поколение. Мы приехали не из нищей страны, и хотя были не слишком притязательны, такого всё же не ожидали. Нам было совершенно ясно, что нас, как рекрутов, не оденут во фраки и цилиндры, но выдавать нам эти обноски формы было сознательным унижением. Тиковые кальсоны доставали мне только до середины икр, куртка свисала почти до колен, кепка падала на глаза, а края голенищ сапог били под коленки. Я осмелился противиться переодеванию в эти смехотворные обноски, но получил взыскание, и мне приказали, держа все вещи в руках, сделать сто приседаний.

Заканчивая свое спортивное задание, я наблюдал, как в одевании участвует помощник кладовщика, тип рыхлого телосложения, только что закончивший рекрутское обучение. Одному зальцбуржцу из Верхнего Пинцгау, недоверчиво осмотревшему свои форменные принадлежности и потребовавшему подходящие сапоги, он буркнул что-то про «народ идиотов». Слова еще висели в воздухе, а он уже успел получить хороший удар в ухо. Это было настолько неожиданно, что я на некоторое время прекратил свою «гимнастику». Подскочил взбешенный шарфюрер и заорал на залыдбуржца так, что забрызгал слюной ему лицо. Франц Хубер (так звали парня) в ответ на ругань не сказал ничего, спокойно утер брызги слюны и удовлетворенно смотрел на собирающихся с силами «пруссаков», которых он все же впредь заставил держать свои выражения при себе, пока представители его племени не покинут зону слышимости.

Франца записали и подали на него рапорт. Целая кипа рапортов за сутки! Наша рота стала, наверное, «черной овцой» в полку. Вчера — попытка разговора с заключёнными, сегодня — «самосуд».

Когда мы покинули вещевой склад, то походили скорее на карнавальных клоунов, чем на будущих защитников страны. В тяжеленных сапогах по песку двигаться было почти невозможно, а смехотворное обмундирование угрожало подорвать наш юношеский энтузиазм окончательно.

Но, чтобы выразить разочарование, у нас не оказалось времени. Когда мы вышли на улицу, нас в прямом смысле смешали с песком. Происшествие на вещевом складе получило свое продолжение. Мы топали как сумасшедшие по учебному плацу то туда, то сюда, ложились и вскакивали. Гражданская одежда постепенно истиралась о плац. Пот мелкими грязными ручейками струился по лицу, от тел шел пар, как от вспаханной пашни, ноздри забились черной пылью, на белках глаз проступили красные жилки, и дыхания не хватало для того, чтобы выругаться. И снова «Встать! Шагом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!» Остатки гражданской одежды наполнились шлаковой пылью и песком. Солнце припекало и приклеивало потом белье к телу. Несмотря ни на что, у всех нас была одна цель: не сдаваться. Быть крепче и жестче, чем того ожидает проклятый муштровальщик. Мы чувствовали общность и принимали действия каждого.

Несколько фюреров с кромки плаца следили за нашими стараниями. Худой невысокий человек отделился от группы и медленным шагом пошел к нам. Унтершарфюрер подал команду «Смирно!», мы повернулись фронтом к офицеру и замерли. Мы познакомились с унтерштурмфюрером Градлем во время утренней пробежки по лесу и видели, что этот человек состоит только из мускулов и жил.

Его лицо отражало жесткость и властность. Наш унтершарфюрер доложил о причинах муштры. Унтерштурмфюрер Градль молча посмотрел на нашу грязную гражданскую одежду и приказал закончить штрафные упражнения.

«В полукруг!» Мы обступили офицера полукругом.

«Господа! Я хочу сразу сказать, что я — человек нашей общей Родины! Я уже много лет живу среди людей, которые сейчас вам кажутся чужаками. Я бы полностью понял ваши действия, если бы не знал о легкомысленной и необдуманной манере выражений здешних людей. «Народ идиотов» — это устойчивое выражение и совершенно не содержит намека на характерные черты нашего народа. Для тех, кто этого не знает, впрочем, такое выражение может показаться оскорбительным. Но даже в этом случае не может быть речи о том, что каждый может судить и принимать меры по своему усмотрению. В будущем следует излагать жалобы в рапорте, чтобы такие или подобные им происшествия разбирать в служебном порядке. Теперь рота направляется на обед. В 13 часов построение всей роты в спортивной одежде для продолжения штрафных упражнений!»

Мы стояли, словно громом пораженные. Вместо понимания нас ожидали новые издевательства.

После краткого перерыва на обед мы, как и было приказано, построились в тренировочных костюмах. Бегом мы двинулись через весь военный городок к светлой сосновой роще. По бокам песчаной дорожки там еще рос так нравившийся нам вереск. Под палящим полуденным солнцем сосны источали своеобразный пряный аромат. Но что нам с этого было? Вскоре едкий пот снова будет разъедать нам глаза, а испарения наших перегретых тел перекроют ароматы вереска и сосен.