Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Сегодня, в субботу, я вышел на штрафные занятия. Меня застали за тем, как я, придя из караула, высыпал из своей сухарной сумки великолепные белые грибы, чтобы зажарить их на нашей самодельной плите. К сожалению, я не смог найти объяснения тому, когда и как грибы оказались внутри моей сухарной сумки, если я не нарушал обязанностей часового.

Мои товарищи занимались службой до 15 часов, а потом, если им удавалось выдержать взгляд зорких глаз дежурного унтерфюрера во время осмотра, они могли выйти в расположенный внизу городок и завязать знакомства. Особых успехов до сих пор они не имели. Совсем не так, как в Ораниенбурге, где наши молодые солдаты могли затеряться на просторах Берлина. Здесь мы служили в изоляции, совершенно отдельно от населения. И хотя мы здесь ходили не в черной парадной форме, а в серой полевой, дистанция между нами и местными жителями была ощутимой.

С неба палило солнце, когда я в полной выкладке и с охлаждавшимся водой пулеметом времен Первой мировой войны представился унтерфюреру, проводившему штрафные занятия. Унтершарфюрер Хинце, чемпион ораниенбургского полка по боксу, совершенно не относится к сорту мягких, а, напротив, к тем, у которых иногда проявляются некоторые садистские наклонности. Хотя наши унтерфюреры привыкли смотреть на нас, австрийцев, как на слабаков, которых легко «доконать», при каждой возможности они проверяли, как быстро это произойдет. Двухчасовую «гонку с переползаниями» едва ли можно было выдержать без слома собственной воли.

Именно так все и происходило: бегом из лагеря, и в качестве «введения» — «свиной галоп» с постоянными «Ложись!», «Встать! Бегом марш!». Хинце при этом вразвалочку шел в направлении Флоссенбюрга. Не хочет ли он показать меня населению в таком виде? После того как нам неоднократно отказывали в увольнительных, и мы поэтому не контактировали с местным населением, теперь все же представилась возможность познакомиться с местностью и людьми.

Но нет же! Перед городком справа в гору тянулось картофельное поле. Для нашего Хинце это было нечто! Теперь он погнал меня в длинной шинели и надетом противогазе и, Бог мой, с таким легким пулеметом с залитым водой кожухом вверх по полю.

Вверх приходилось непрерывно бежать, а вниз бежать, постоянно выполняя команду «Ложись!». «Фишка» заключалась в том, что когда я бежал вверх, то постоянно наступал на полу шинели и в буквальном смысле падал в дерьмо, а когда бежал вниз, то при падении легкий пулемет бил меня по спине, соскакивал и улетал вперед. При этом, естественно, ранец и корпус противогаза били по затылку. Каждый раз, поднимаясь, я скрытно пытался отсоединить шланг от противогаза, чтобы у меня было больше воздуха. Сделать мне это удалось так, что Хинце ничего не заметил. Но все же воздуха для моих тяжело дышавших легких не хватало. Внезапно при очередной команде «Ложись!» Хинце оказался рядом со мной и в два приема снова прикрутил фильтр противогаза. Для опытного мучителя показалось подозрительно, что он так долго не может меня «доканать».

Итак, потом все началось снова. Теперь я на корточках скакал в гору, удерживая пулемет двумя руками. В такую жару, на таком подъеме это было довольно мучительно. Уже через двадцать метров прыжков в гору у меня потемнело в глазах, и я упал на спину. При этом противогаз сполз с лица, так что я мог захватить пару глотков свежего воздуха. Пулемет валялся в грязи, стальной шлем укатился далеко вниз по картофельным грядкам. Когда я восстановил мое прежнее состояние, скачки продолжились, на этот раз под гору. С уставшими коленями и икрами, обессилевшими руками было очень тяжело держать равновесие. Через каждые пару метров я падал — на этот раз вперед.

Стремясь втянуть в себя воздух, через запотевшие стекла маски противогаза я увидел группу мужчин и женщин в очень непочтительном виде и на непочтительном расстоянии отунтершарфюрера. Хинце остановился и, очевидно, что-то пренебрежительно им говорил.

У меня перед глазами снова поплыли темные круги с белыми искрами. Я окончательно свалился — «доканали». Хинце сорвал маску противогаза с моего лица. Я думал, что мучение будет продолжаться. Все тело было словно в облаке пара, по распаленному лицу текли ручьи пота, форма превратилась в один сплошной ком глины, а в пулемете едва ли можно было угадать очертания оружия.

Хинце теперь показалось, что штрафных занятий достаточно, и мы пошли в лагерь. То ли ему действительно показалось, что их достаточно, то ли недружелюбное настроение гражданских поспособствовало прекращению мучений, осталось не ясно. Я также не понял, было ли вызвано недовольство мужчин и женщин видом моих мучений, или тем, что во время них были попорчены картофельные грядки. В любом случае, я и на этот раз выдержал. За чисткой оружия и обмундирования прошли остатки субботы и все воскресенье.

Через несколько недель несения караульной службы, перемежавшейся боевой подготовкой, нас в этом лагере сменили. Когда грузовики вывозили нас из него, у его входа на флагштоках развевались два флага — огромный флаг с мертвой головой и черный флаг с рунами победы. Мне часто приходилось их поднимать по утрам по команде «Флаг поднять!» и спускать вечером по команде «Флаг спустить!». Это были наши знамена, которым мы были верны всей силой наших юных сердец. Однако рядом с концлагерем им было не место!

Вопреки ожиданиям, нас повезли не в Ораниенбург. По железной дороге мы отправились на юг. Художник Осень уже слегка раскрасил немецкий ландшафт, пробегавший перед нашими глазами.

«Где-нибудь снова найдется для нас концлагерь!» — рассудительно промолвил Хёльцль Польдль из Штайермарка. За всех он сказал то, чего мы опасались в душе.

В Аппенвайере, маленьком участке земли между Рейном и Шварцвальдом, наше путешествие закончилось. Само по себе это местечко не представляло ничего особенного. Но одного взгляда на географическую карту было достаточно, чтобы сразу же понять, что это — важнейший узел дорог, имеющий стратегическое значение.

В стратегически важных пунктах мы чувствовали себя на своем месте. Сюда же прибыли 5, 7 и 8-я роты. Таким образом, здесь собрался весь батальон. Наша рота разместилась в зале большого сельского дома на кучах соломы. Помыться не было никакой возможности. Кухонную посуду мыли в Рейне, протекавшем в 15 километрах отсюда.

Мы начали, как бешеные, заниматься боевой подготовкой, отрабатывая действия в наступлении и в обороне во всех вариантах. В один из дней мы получили стальные шлемы нового образца серого полевого цвета. В более легких шлемах меньшего размера мы сначала выглядели достаточно забавно. Мы очень привыкли к нашим черным шлемам времен Первой мировой войны, о вскоре мы оценили гораздо более удобные серые темы.

Новые противогазы, новые шлемы, и вскоре, к счастью, с наших шей сняли галстуки. Через десятки лет высшие инстанции» наконец-то признали, что от этих родов никакой пользы, а только мучение. Куртка серого полевого цвета теперь не застегивалась под горло, а носилась с открытым воротом — большое удобство при участившихся теперь долгих маршах. Теперь у нас снова появились мозоли на всех мыслимых и немыслимых местах тела. Иногда тихие проклятия слышались в дойне Рейна или в Шварцвальде, но ничего не помогало, мы же стали гренадерами и длительные маршевые нагрузки были так же важны, как и умение метко стрелять.

Хотя наши маршевые скорости были впечатляющими, никто из нас не страдал честолюбием до такой степени, чтобы оставаться пехотой из чистой традиции. когда по батальону стали ходить слухи, что из нас скоро делают моторизованную пехоту, то мы сразу стали такими сторонниками такой модернизации. В нашем представлении она выглядела так, что, по крайней мере, хотя бы на машинах будут перевозить нашу тяжелую полажу — скромность всегда украшает. Может быть, на машины бы собирали полумертвых «хромоножек» и везли бы за ротой?

Дни в то время года были особенно ясными. Взглядом можно было с высот Шварцвальда охватить всю дойну Рейна до Вогез: справа и слева от Рейна — немецкая земля с немецкими людьми. На топографической карте во французском Эльзасе — сплошь немецкие названия населенных пунктов. До Страсбурга — рукой подать, а он тесно связан с правобережным Келем. Страсбург — французский, а Кель — немецкий. Сколько политического неблагоразумия и безответственности потребовалось в ходе истории, чтобы проводить здесь границы, и как равнодушно их насаждать вопреки воле населения! Со времен французского «короля-солнца» в 1681 г. немецкий имперский город Страсбург — насколько я помню школьные занятия — впервые был отторгнут от постоянно раздробленных немецких земель, и с тех пор шла ожесточенная борьба за эти поля и леса, высоты и лощины этой исконно немецкой земли от Альткирха до Лаутербурга. Завоеванная немцами в 1870–1871 годах, она снова была потеряна в 1919 году и перешла к Франции — такова была судьба людей в приграничной полосе.