Дневник помощника Президента СССР. 1991 год

15 ноября 1988 года

М. С. вернулся с Урала довольный. В аэропорту Медведев, Слюньков и Чебриков, которые только что побывали по его поручению в Латвии, Литве и Эстонии, обрушили на Генерального секретаря ушат холодной воды. Их днем и ночью пикетировали с плакатами: «Русские, убирайтесь вон!», «КГБ, МВД, Советская Армия — в Москву!», «Долой диктат Москвы!», «Немедленный выход из Союза!», «Полный суверенитет!» и т. п.

Боюсь, грядет либо Чехословакия 1968 года, либо… Финляндия 1918 года. М. С. должен делать выбор. И то и другое для него очень опасно. Но первый вариант означает и гибель перестройки, всего нового мышления. А во втором варианте — русский шовинизм плюс консерватизм, можно, пожалуй, выдержать. Нет, я слишком русский, чтобы осуждать эстонцев.

10 декабря 1988 года

Бушует Прибалтика. А в Армении и Азербайджане за одну неделю около 10 убийств, идет сплошной межнациональный разбой. 50 тысяч беженцев, дети на морозе, разграбленные дома, диверсии на транспорте и т. д.

И соратники М. С., и прибалты чувствуют, что Горбачев готов пойти очень далеко по пути федерализации Союза. Недаром он оставляет в качестве скреп самые общие вещи: Октябрь, социализм, верность ленинскому выбору… Об остальном, мол, сумеем договориться. Но его беспокоит реакция российской части Союза. Несколько раз в разговоре один на один ссылался на то, что великодержавные «потенции» угрожающе «урчат». Мне же кажется, что в русском национализме сейчас верх берет «не единая и неделимая», а национализм как таковой: «пошли они, все эти эстонцы и армяне, к такой-то матери!» Народу-то, видимо, действительно начхать, а вот антиперестройщики создают фон: мол, разваливает Советский Союз, великое наше завоевание…

Горбачев спрашивал и меня, и, как я узнал, Шахназарова и Яковлева: неужели прибалты действительно хотят уйти? Я ему отвечал: думаю, что да. И дело зашло далеко, если даже народная артистка СССР, великолепная и любимая всеми Артмане публично говорит о 40-летней оккупации Латвии. Он мне в ответ (то ли дурака валяет, то ли всерьез так думает): они погибнут, отрезав себя от остального Союза. Самообман и наивность…

31 декабря

Разговор с одним итальянским другом. Тот задал ему риторический вопрос: что будет с «мировым революционным процессом», когда мы, СССР, перестанем быть мировой военной сверхдержавой? В самом деле, думаю я, сейчас эйфория на Западе в отношении нас потому, что Горбачев осмелился отказаться от этого статуса и снял советскую угрозу, а в остальном-то зачем мы им, каков у них может быть интерес к нам? Скажем, по сравнению с Латинской Америкой, Китаем? Любопытство? Да, конечно. Все-таки, Толстой! Достоевский! и прочие всемирные мифы, на которых строятся представления о нас, русских. Это проблема. Хорошо, если мировая. А если провинциальная и только наша?!

…Прав Гаврила Попов (вчера по телевидению): в 1989 году, мол, ничего не произойдет заметного в «положении жизни», хотя новые тенденции будут нарастать. Думаю, однако, что объективная логика начатого Горбачевым (а может быть, и не вполне осознаваемый им замысел) такова: режим, созданный за 70 лет, должен распасться, его надо развалить. Только тогда общество из чувства самосохранения начнет создавать себя заново. И никаких догм прошлого, будь они даже ленинские. Так что Попов прав, возможно, в отношении экономики, но с точки зрения дальнейшего развала 1989 год принесет очень много. Вон какой уже темп неуправляемости.

19 февраля 1989 года

В Пицунде (М. С. с Р. М. на отдыхе, я при нем). Какое обилие мыслей и талантов в России, когда свобода. Одно это — уже великое завоевание, которое навсегда войдет в историю, даже если собственно с перестройкой ничего не выйдет. М. С. думает об этом, не исключает провала. Но это не ослабляет его порыва.

Кстати, один эпизод из его недавней встречи с рабочими. Фрезеровщик московского завода после выступления М. С. сказал: «Что ж это получается? Вы все на себя берете — и успехи, и провалы, — а другие что? Будут отсиживаться в креслах, пока не прочтем в газетах сообщение, что по возрасту и состоянию здоровья…» М. С. покраснел, как-то выкрутился, а в публикации об этой встрече эпизод был сведен к нескольким словам: «Подсыпали ему и перцу, и соли».

3 апреля 1989 года

Зашел разговор о Зайкове. Я заметил: не политический он деятель. М. С. в ответ: «Не только это. Политическим деятелем становятся, но должна быть основа — кувшин. Содержимое кувшина — наживное, а сам-то он от Бога. Вот я что, разве изменился? Нет. Каким был сызмальства, таким и остался… по сути…»

Шахназаров, присутствовавший при этом диалоге, выступил так: «Пора, Михаил Сергеевич, менять команду. Вот мы с Черняевым, да и другие, всю жизнь в писарях, но, наверное, что-то смогли бы, если бы своевременно нас подпустили к решениям. Впрочем, время такое. И вы, Михаил Сергеевич, не упустите время. Подтягивайте свежие силы. Мы с Анатолием уже старые. Нам осталось чуть-чуть. Нас в политики уже не выведешь…»

В аэропорту провожали Горбачева. Началась свара еще при нем… в отдалении от иностранных послов, которые не без удивления наблюдали эту горячую сцену. А когда самолет Горбачева выруливал на взлетную полосу, в аэропорту остались Рыжков, Слюньков, Зайков. Премьер-министр крыл Зайкова чуть ли не матом: «До чего ты довел Москву?!» Слюньков поддавал, Зайков оправдывался. Я подумал: высшие руководители страны собачатся по поводу того, что в одной молочной только молоко, в другой — только сливки, в третьей — только кефир. А капуста навалом будет гнить на базах, а в магазинах ее нет, и т. п.

Николай Иванович рефреном повторял: «Можете вы с Лигачевым говорить что угодно, я буду против, потому что это тупик, катастрофа».

23 апреля

Куда ни кинь, страна в расхристанном положении. Она больна. И гласность — как горячечный бред больного, не подающего пока признаков выздоровления.

30 апреля

После Пленума ЦК Горбачев позвонил мне домой. Интересовался, как я воспринял происходившее. Я сказал, что в зале витал дух «Нины Андреевой» и что если даже кое-кто там за перестройку, то уровень их сознания не выше «Нины». И, конечно, с такими кадрами во главе обкомов и ведомств перестройку не сделаешь. Горбачев крыл многих выступавших на Пленуме матом. Ну а что с ними делать, остановил сам себя, поступить, как с Егорычевым в 1967 году? Я ему в ответ: народ это понял бы… раз революцию делаем. Демократия не всюду срабатывает. Потом я написал ему целый трактат о Пленуме. Предлагал, в частности, довести состав ЦК до 100 человек и покончить с представительским принципом. Поднимать интеллектуальный уровень ЦК.

2 мая 1989 года

Внутри растет тоска и тревога, ощущение кризиса горбачевской идеи. Он готов далеко пойти. Но что это означает? Любимое его словечко — «непредсказуемость».

А скорее всего будем иметь развал государства и что-то похожее на хаос. Поэтому «далеко продвигаться» ему мешает чувство утраты рычагов власти, причем совсем. Поэтому же он держится за привычные приемы, но в «бархатных перчатках». Ибо концепции, к чему идем, у него нет. Заявления насчет социалистических ценностей, идеалов Октября, как только он начинает их перечислять, звучат иронически для понимающих. За этим ничего нет. Например, социальная защищенность. А что это сейчас такое, когда 22 миллиона получают пенсию меньше 60 рублей? И т. д. Он отбивается от демагогов, которые разрушают «ценности», не видя (или видя?), что это вернет нас к тому, от чего ушли в 1917 году. Но мы ведь никуда не ушли, вернее, ушли в никуда и сами не знаем, в каком обществе живем.

7 мая

М. С. вроде готовился встретиться с корреспондентами, чтобы поговорить о своей личной жизни. Я оказался у него вместе с Шеварднадзе. Он стал с нами советоваться: мол, множатся сплетни, Раиса Максимовна переживает, а мне скрывать нечего: готов открыто и всем говорить. Я сказал: сделать это надо, но не сейчас, а после съезда, когда вы станете президентом (так я полагал). Тогда это будет выглядеть естественнее, а сейчас — вроде как заискивание перед обывательской общественностью. Он со мной не согласился. Эдуард Амвросиевич встал на его сторону. Однако потом узнаю, что корреспондентов Горбачев не позвал. Может, и в самом деле подействовал мой совет.