Доктор велел мадеру пить...

   Но как это осуществить?

   Произошла заминка, но выход из положения был найден.

   Отец рассказал, что от Ильфов, которые жили в соседнем подъезде, принесли кисть и масленые краски, - вдова Ильи Арнольдовича Мария Николаевна была художницей, - и Марке оставил на холсте свою знаменитую закорючку.

   Итак, еще одно из географических мест, где какую-то часть своей жизни провел отец, сделалось нам известным, и с тех пор Днестровский лиман навсегда поселился в моей памяти и душе...

   Впрочем, это касается не только лимана, или, скажем, крепости Аккерман, или местечка Будаки, или волшебного виноградника, где мы с Женей жадно поедали крупные полупрозрачные шарики не очень породистого и не очень сладкого винограда, но зато сорванные своими собственными руками с настоящих виноградных лоз.

   Кроме виноградника в этом хозяйстве занимались разведением шелкопрядов, то ли парных, то ли не парных.

   Я запомнил, с каким интересом отец отнесся к рассказу о шелкопрядах, как внимательно рассматривал коконы, каким-то чудесным образом расположившиеся на сухих ветвях с полу объеденной листвой.

   Папино лицо было воодушевлено, потом я много раз, можно сказать, постоянно видел на его лице такое выражение глубокого интереса и одновременно открытого удовольствия.

   Речь, правда, уже шла не о шелкопрядах, а о других вещах - о цветах, например, или о стихах.

   Там же мы увидели огромную шелковицу, усыпанную огромными, до черноты спелыми плодами, формой чем-то напоминающими хорошо нам знакомую по Подмосковью малину.

   Опавшие комочки на земле под деревом словно бы кровоточили.

   Папа рассказывал нам о шелковице, о сильно пачкающихся ягодах, но всем своим видом показывал, что эти плоды не являются его любимыми.

   "Вы, мол, наслаждайтесь, если нравится, а я воздержусь".

   Почему я об этом рассказываю?

   Дело в том, что папа был скорее дегустатором, чем просто потребителем. Он не ел, а пробовал и оценивал.

   Конечно же не всегда это проявлялось, но это присутствовало в его натуре.

   Помимо Бори Дмитриева мы в тот приезд встретились еще с тетей Тасей, Татьяной Ермиловной Запорожченко, младшей сестрой папиного друга детства "Женьки" Запорожченко, с которым они познакомились в незапамятные времена, чуть ли не в первые годы двадцатого века, потому что жили поблизости друг от друга в одном удивительном районе Одессы, который называется Отрадой.

   Учились они в разных учебных заведениях: папа в гимназии, а Женя Запорожченко - в реальном училище. Но свободное время проводили вместе.

   Насколько я понимаю, ни тот, ни другой не были "фанатами" образования.

   Хорошо бы описать тетю Тасю - ее внешность, выражение ее лица, ее одежду, манеру речи, как все это изменялось с течением времени. А заодно и описать улицу Уютную или улицу Тихую в Отраде...

   Но, увы, мне это не под силу.

   Рассказываю об этом потому, что вдруг увидел папу совсем, совсем другим, незнакомым, обитателем совсем другого мира, мира его детства, которого уже вроде бы и не было, но который в то же самое время продолжал существовать и в который отцу каким-то чудом удалось ввести нас, его детей.

   Хотя речь идет об ощущениях сугубо личных, интимных, касающихся, казалось бы, лишь меня одного, я употребляю множественное число, имея в виду себя и мою сестру Женю.

   Тогда в Одессе мы не застали Евгения Ермиловича - друга папиного детства "Женьку Запорожченко".

   Он тогда еще не вернулся из своего затянувшегося рейса, начавшегося много, много лет назад, в году, кажется, восемнадцатом, на грузовом пароходе российского добровольного флота, где он проходил практику. В России произошла революция, команда, в том числе и молодой практикант, решили не возвращаться, остались в эмиграции...

   Война настигла его во Франции, он участвовал в Сопротивлении, заслужил тем самым прощение у Советской власти, и находился на полпути к возвращению на родину, то есть из Франции перебрался в оккупированную часть Германии, в ГДР, где и ждал окончательно разрешения своей дальнейшей судьбы.

   Ему удалось вернулся в Одессу, в свой дом в Отраде, на улицу Уютная, 7, и со временем даже превратился в Одесскую достопримечательность, не только потому, что рассказывал приезжим (главным образом иностранным студентам, изучающим творчество отца) о своем друге знаменитом одессите Валентине Катаеве, но и занимался историей родного города, его улиц и зданий, а так же являл собой привлекательную фигуру вечного мальчика в потрепанной одежде, яхтсмена и ярого пропагандиста нового, только лишь тогда появившегося в нашей социалистической стране вида водного спорта - серфинга.

   Тогда, во время первого посещения Одессы, мы узнали от отца об истории города, о его удивительных достопримечательностях, например, о довольно большом куске Пушкинской улицы, замощенной черными прямоугольными кирпичиками.

   - Это сделано из лавы, - объяснял отец.

   Чувствовалось, что он гордится старыми платаны на той же Пушкинской улице, с голыми, пятнистыми стволами, широкими кронами и толстыми листьями.

   Отцу хотелось остановиться в Лондонской, его любимой одесской гостинице на Приморском бульваре, но не удалось: гостиница, кажется, была тогда закрыта на ремонт.

   Мы прошлись по Приморскому бульвару с теми же платанами, с бюстом Пушкина на высоком постаменте с впаянным в него ядром (это тоже целая история!), с вычурным шикарным подъездом Лондонской гостиницы, полюбовались Воронцовским дворец за ажурной чугунной оградой, постояли у подножия памятника основателю Одессы дюку де Ришелье в длинных словно бы римских одеждах и свитком в руке (видимо, планом созданного им города), стоящего над знаменитой лестницей, от его ног спускающейся к порту.

   А под балюстрадой, на крутом склоне - сад с кривыми дорожками, фонарями и мусорными урнами.

   Тогда впервые я услышал странное и волнующее название - "Луна-парк", нечто таинственное и может быть даже запретное из далекого, далекого мира папиного детства.

   Из того далекого времени был и фуникулер. Тогда он тоже, кажется, не действовал - последствия войны...

   Когда мы, гуляя по городу, подошли к зданию Оперного театра, отец вспомнил об одном из посещений театра в своем далеком детстве. Петр Васильевич Катаев, преподаватель истории и географии женского епархиального училища, часто водил двух своих сыновей - старшего Валентина и младшего Евгения - в театр.

   В антракте Петр Васильевич купил в буфете коробку шоколадных конфет и передал ее маленькому Жене, чтобы тот угостил соседей.

   Маленький Женя послушно протягивал распахнутую коробку и вежливо спрашивал:

   - Может быть вы не хотите конфету?

   Меня смущает, что в книге об отце, заняв несколько страниц рассказом об Одессе, его родном городе, я ничего - или почти ничего - не говорю о нем самом.

   Но я понимаю так же, что это вовсе не пустые разговоры о знаменитом городе, его топографии и его исторических памятниках. Ведь все эти волнующие душу и воображение картины мы с сестрой получали, можно сказать, из папиных рук с абсолютным доверием и благодарностью.

   Отец родился в этом городе в конце прошлого - нет! уже позапрошлого - века в разгар зимы, что было совершенно невозможно вообразить в разгар лета, когда он привел нас к дому, где он появился на свет.

   Здесь же через шесть лет родился папин брат Женя, тот самый, что сейчас в различных энциклопедиях и справочниках значится как Евгений Петрович Петров (Катаев), один из авторов романов "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", написанных им совместно с Ильей Арнольдовичем Ильфом (Файнзильбергом), так же рожденным в Одессе.

   Как эта улица называется сейчас - не знаю, как она называлась в то время, когда мы там оказались с отцом - не помню, но в папином детстве она была Базарной - знойная и одновременно тенистая одесская улица с каменными двух-трех этажными домами, с ажурными балкончиками...