Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой

– Ты выйдешь за него замуж, если он разведется с Катрин?

– Ты совсем сошла с ума?! Если бы я знала, чем обернется приглашение на виллу, сотню раз подумала бы! Хоть ты отстань.

– Что мне передать Игорю?

– Что я не собираюсь ни за кого замуж и не советую ему бросать очаровательную супругу, тем более в таком ее состоянии.

Если честно, то даже гениальность Стравинского как-то померкла после этой выходки. Катрин слаба, ей осталось недолго жить, а он носится со своей страстью ко мне!

– Он хоть Катрин не сказал о разводе?

У русских я научилась по-настоящему работать. Я не была бездельницей и ничего не делала спустя рукава, но то, что творилось за кулисами Дягилевского балета, повергало в шок.

Когда даже на репетициях, где можно не выкладываться полностью, Нижинский по окончании танца падал почти замертво, и его приходилось буквально отливать водой, приводя в сознание, когда Серж Лифарь сгорал от напряжения в каждом па, а вместе с ними сгорал и сидевший в зале Дягилев, вот тогда рождался шедевр. Все остальное после этого пламени казалось грубой подделкой.

Там я увидела, как можно погибать и воскресать с каждым движением, потому что именно от этого оно становится совершенным, как ради творчества можно и нужно забыть себя. Поняла, что так и только так появляется бессмертное, даже если оно просто исполненная партия, которая жива, пока идет спектакль. Но завтра в новом танце, в новом па Нижинский родится заново, потом умрет и снова родится.

Это не птица Феникс, это Вечность. И неважно, в чем она – в танце, в сумасшедших декорациях Бакста, в горящих глазах Дягилева, в музыке Стравинского… Умирая и возрождаясь, они творили, они были равны Творцу. «И смертью смерть поправ…» – может, это о них, русских, заставивших Париж рыдать и смеяться, бешено аплодировать или свистеть, но снова и снова возвращаться, чтобы оказаться свидетелями создания чуда?

Я поняла – они гениальны, потому что не боятся отдавать все ради творчества и делать это, пока живы.

С тех пор я тоже умираю с каждой моделью, пока она создается, и возрождаюсь, когда манекенщица идет в ней по подиуму. И неважно, аплодируют или нет, я сама вижу, не зря ли были смертные муки.

И все-таки роман с русским у меня случился.

Отправившись в Биарриц посмотреть, как идут дела в тамошнем филиале, а заодно отдохнуть от всех – Стравинских, Миси, Дягилева и еще много кого, я встретила двух подруг еще по Руайо – Марту Давелли и Габриэль Дозиа. Как замечательно в бархатный сезон на великолепном курорте пожить вволю, вспоминая прелестные шалости периода своей юности. Перед этими двумя я могла не контролировать каждое слово, и вообще не молчать! Марта и Габриэль были в восторге от моих успехов:

– Габриэль, мы всегда знали, что ты добьешься признания!

Это была правда, Марта верила в меня всегда.

Но главное не восхищение, в ресторане Давелли представила мне своего русского любовника – Великого князя Дмитрия Павловича, кузена казненного императора России.

Мне давно казалось, что все, связанное с русскими, необычно, у них все сверх меры – любить так любить, губить так губить, красота необычная, судьбы тоже, но и недостатки чересчур. Князь Дмитрий был ярким тому подтверждением. Рослый,

стройный, красивый, с загадочными зелеными глазами, он оказался замешанным в… громком убийстве! Их с еще одним князем подозревали в убийстве известного страшного монаха, который был очень близок к российской императрице, лечил ее сына, наследника престола, от гемофилии, которой мальчика наградила мать – внучка английской королевы.

Позже я спрашивала Дмитрия, почему они это сделали.

– Вы не понимаете, Распутин был очень опасен, очень. Это проклятье России, он во многом погубил страну, превратив императора в послушное орудие своих гадких устремлений. Знаете, что означает его фамилия?

Я удивилась: монах-распутник? Ну и что, разве это такая редкость?

– Нет, но он связан со страшными силами…

Мне вовсе не хотелось обсуждать тему дурного поведения какого-то монаха, да еще и жившего в России. Своих забот хватало.

Дмитрия из-за этого убийства выслали из России, императрица не простила гибели своего любимца. Зато изгнание спасло Великому князю жизнь, потому что все, кто остался, были революционерами казнены, в том числе наследник престола, несмотря на его детский возраст. Вслед за братом уехала и Мария Павловна, потому что они очень привязаны друг к дружке с детства.

И хотя меня мало волновали странности поведения русских у себя на родине, брат и сестра очень понравились. Сестре позже предоставила работу, а с братом у меня завязался роман. Как я его для себя определила: «полезный роман».

Дмитрий был красив и беден, просто нищ. Кем он мог работать? Разве время от времени давать какие-то консультации, а еще быть на содержании у богатых женщин, надеясь устроить свою судьбу выгодным браком. Я подходила идеально, денег много, одинока, древностью рода блеснуть не могла, следовательно, призрак короны над его головой должен быть для меня весьма манящим.

К чести князя, он не стал расчетливо ухаживать за мной, он просто влюбился, хотя бы на время. Но это то, что мне нужно. Я отдохнула душой. После сумасшедшей Миси, дягилевских репетиций, возни со Стравинскими, мне нужно было просто отдохнуть, чтобы осознать, что я еще жива.

Получились настоящие каникулы. Я сразу сказала, что не стану ни его женой, ни даже постоянной любовницей. И Дмитрий это принял, не действовал мне на нервы, как Игорь Стравинский.

А еще мы съездили в Грасс, где Великий князь познакомил меня с замечательным человеком, но об этом отдельный разговор.

Расстались мы спокойно, поняв, что все кончено, он просто ушел. Однако добрыми друзьями остались, Дмитрий женился на состоятельной американке, в Париж приезжал еще не раз, искренне радовался моему успеху и позже умудрился познакомить меня еще с одним полезным человеком – Сэмюэлем Голдвином, тогдашним богом кино. Я даже смеялась:

– Дмитрий, ты гений полезных знакомств.

– Я рад.

Все-таки эти русские не такие, как все, их недостатки и их достоинства так переплетены, что легко переходят одно в другое. Щедрость души может превратиться в безалаберность, а та легко переходит в безответственность даже по отношению к себе самому.

Дягилев много лет страдал от диабета, ему бы беречься и питаться осторожно, особенно в последние годы, когда стало ясно, что болезнь зашла слишком далеко. Он сидел на диете, не позволяя себе ничего сладкого… шесть дней с понедельника по субботу, зато в воскресенье с чувством исполненного долга объедался сладостями и при этом выглядел как толстый довольный кот. А еще Дяг мог запросто съесть коробку конфет, если сильно волновался. Волноваться Сержу приходилось часто…

К 1929 году он стал по-настоящему плох. Переживали все, особенно Мися, которая связана с ним какой-то невидимой нитью. Лето Дягилев проводил в своей обожаемой Венеции, куда должны были зайти и мы с герцогом Вестминстерским на яхте «Летучее облако». Со мной рядом маялась несчастная Мися, которую Серт и Руся больше не звали с собой в путешествия.

И вдруг вызов Мисе:

– Приезжай немедленно, умираю!

Вендор (герцог Вестминстерский) все понял и приказал развернуть яхту к берегу. Мы помчались к Дягу, который действительно умирал от диабета.

Я привыкла видеть Дягилева полным сил, даже когда тот засыпал прямо в кресле партера, окончательно устав от репетиций; стоило открыть глаза, и он начинал действовать. Теперь перед нами лежал совершенно разбитый, обессиленный человек, в летнюю жару дрожавший под одеялами. Серж Лифарь и Борис Кохно сделать ничего не могли.

Мися тут же принялась распоряжаться. Мисина суета помогла, набежавшие врачи все же немного привели Дягилева в чувство.

Подруга отправила меня обратно на яхту:

– Обойдусь. Спасибо.