Женщина в Берлине

Вдова и я собираемся, и обдумываем, что мы можем собрать: кое-что из масла майора и из его сахара, банку молоко, хлеб, кусок шпика. Фрида рада. Она тоже выглядит жалкой, у нее ноги как палки, колени угловато выступают. При этом она очень бодра и не боится 2 часового обратного пути. Мы радуемся курьеру из дальнего района, просим рассказать нам подробно, какой дорогой она шла, что она видела по дороге. Мы гладим ее и успокаиваем, почти ребенка, наполовину умеряющего с голоду, которая хотела быть, как она рассказывает нам, когда то преподавателем гимнастики. Ну, не думаю что, гимнастика будет скоро востребована в нашей стране. Мы радуемся каждому движению, которое мы не должны делать. То есть, других, голодающих, радуют его. Это еще не случилось со мной, пока что, я хорошо себя чувствую и в силе. Вдова касается больной темы, когда говорит Фриде: «Как дети. Вы не могли что ли улыбнуться какому-нибудь миловидному русскому? Чтобы он принес вам немного еды?»

Фрида улыбается глупо и говорит, что у них в блоке нет русских, иначе... И складывает вместе подарки, которые размещает в принесенной хозяйственной сумке.

Это посещение очень подновило нас. Мы, не отрезанные все же от всего мира, могли бы рискнуть на прогулкой пешком в другие районы к друзьям и знакомым. С тех пор мы планируем постоянно и обдумываем, можем ли мы решаться на это. Господин Паули напротив. Он считает, что нас могут схватить и послать на принудительный труд, возможно, в Сибирь. Мы приводим пример Фриды, которая сделала это.

Дальше, это я пишу уже под вечер. За моей спиной у меня есть уже первое большое путешествие. Дошло до смешного. Я сидел на подоконнике, хотя на улице редко увидишь другого человека, водоворота русских. Приехал какой-то русский, останавливается перед нашей дверью - майор.

Я - немедленно съехала вниз по лестнице. Сверкающий чистотой, новый немецкий велосипед. Я прошу и прошу: «Можно покатиться? Только 5 минут?»

Майор стоит у бордюра и вздыхает. Он не точно знает, опасается, что велосипед могут отнять у меня по дороге. Наконец, я уговорила его.

Солнце. В один миг становится теперь тепло. Я нажимаю на педали, так быстро как могу. Ветер шумит у меня в ушах. Я шумлю, и это доставляет мне радость после всего этого жалкого сидения – и оглядываюсь, как бы меня никто не задержал и не отнял велосипед. Мимо проносятся черные сожженные руины. Здесь война прекратилась на 1 день раньше, чем у нас. Видны уже гражданские лица, которые подметают тротуар. 2 женщины двигают абсолютно обгоревшую операционную коляску, вытащенную, пожалуй, из обломков. Наверху на ней старуха лежит под шерстяным одеялом, с бескровным лицом; все же, она еще живая.

Чем дальше я еду к югу, тем больше война отступает. Здесь видны уже немцы в группах стоящие и болтающие. На нашем углу люди еще не решаются. На садово-огородных участках копаются женщины и мужчины. Перед туннелем возвышаются еще сооруженная фольштурмом баррикада. Я спускаюсь, двигаю мой велосипед через свободную щель. За туннелем, на лужайке перед станцией городской электрички, - холмики, украшенные зеленью, с покрашенными в ярко-красный высокими деревянными столбами. Доска укреплена на каждой колонне, рукописная бумага под стеклом обрамлена бумажной полосой. Я читаю 3 русских имени и даты смерти, 26 и 27 апреля 1945 на досках.

Я стояла довольно долго. Вообще, это первая могила русского, которую я вижу так близко. Видела проезжая только временные кладбища; выветренные доски, косо стоящие кресты, печаль и забвение деревенской нищеты. В наших газетах сообщали снова и снова, что русские мертвых солдат прячет как позор, что они закапывают их в братских могилах и землю выравнивают, чтобы сделать это место неузнаваемым. Это не соответствует правде. Такие деревянные колонны и вывески нужно везти с собой. Это фабричный товар, изготовлен по схеме, дешевый, с белой деревянной звездой вверху – пусть грубо, выглядит некрасиво совершенно, но все же, красного цвета, совершенно ясно для того, кто видит. Они устанавливают такие колонны и по стране. Следовательно, они также занимаются могильным культом, культом героев, хотя, все же, ее официальная догма ничего не говорит об этом. Если бы речь шла о простой маркировке могил, с целью более позднего обнаружения, то простой вывески с именем или номерным знаком хватило бы. Так они могли бы сэкономить себе их большое количество красного цвета и звезд. Но нет, они окружают солдатскую смерть красным нимбом, жертвуют работу и полезную древесину ради прославления героев, хотя им этого сейчас не хватает.

Я нажимаю снова на педали, так быстро как могу, уже дача видна, в которой в конце моя фирма была размещена временно. Переносил ли пожалуй маленький червь на земляном этаже время без молока при жизни?

Ни ребеночка, ни молодой мамы, никого больше из людей, которые проживали на первом этаже. На мой стук и призывы пожилой мужчина в грязной нижней рубашке появляется по прошествии некоторого времени. Проходит довольно долго, прежде чем я узнаю его. Бывшее доверенное лицо нашего бывшего издательства спустилось, ранее хорошо одетое вплоть до воротника рубашки, теперь грязное. Он узнает меня, так же, без эмоций, говорит ворчливо, что он здесь застрял с его женой еще в последний день боев. Впрочем, дача пуста, также от мебели тоже - доверенное лицо нашло ее уже вычищенной. Он не знает, кто обеспечил это, то ли немцы, то ли русские - вероятно, и те и другие. Дом перерыт и запачкан, всюду плохо пахнет грязью и мочой. Впрочем, гора угля еще лежит в подвале. Я нашла пустую коробку и завалила ее брикетами, к большому недовольству доверенного лица; но все же, угли принадлежат ему не больше чем мне. Он не предложил мне помочь. С трудом я притащила коробку к велосипеду и привязала ее моим поясом к багажнику.

Путь назад, в самом быстром темпе. Я неистово пронеслась по улицам вверх, на этот раз мимо бесконечных рядов солдат, которые сидели вдоль бордюра. Типичная пехота, фронтовики, усталые, грязные, пыльные, со щетиной на грязных лицах. Я не видел совсем до сих пор таких русских. Наверное, у нас были, пожалуй, элитные войска в домах, артиллерия, войска связи, вымытые и хорошо побритые люди. Ниже стояли еще обоз и телега, лошади выглядели, однако, не настолько сильно истощенными как эта куча. Они слишком усталые, что бы смотреть вокруг на меня или мой велосипед. Они смотрели вниз, ощутимо усталые от форсированного марша.

Быстро, быстро, вот уже наш угол. Вокруг бывшей казармы кишит машинами. Они едут на хороших покрышках и пахнут правильным бензином. Так немецкие машины не пахли.

Пыхтя и гордо, я тащу велосипед с грузом по лестницу вверх. На этот раз майор подбегает очень взволнованный, он боялся, что велосипед уже отняли, а я бог весть где. И Узбек подошел между тем. Вдова послала его с 2 ведрами принести воду для нас. Он уже как часть семьи для нас, идет рысью добродушный и легкий.

Я солнечно пьяна и счастливая от быстрой езды, чувствую себя так радостно, как не чувствовала себя окрыленной неделями. Кроме того, майор принес токайское, 5-маленьких бутылок, мы пьем, я чувствую хорошо как кошкой. Майор остался до 17 часов; когда он ушел, мне стало совсем плохо. Плакала.

(Неделю позже на краю неразборчиво дописано, как примечание автора для романа: «Ее тело сплелось с его на мгновение. Ее ногти вцеплялись в его волосы, из ее горла вырывались крики, и она слышала, как чужой голос шепчет ей чужие, непонятные слова. Четверть часа позднее она уже была одна. В разбитые стекла солнце падало широким снопом. Она вытянулась, расслабляя тяжесть в своих членах. Она гладила себе выбившиеся пряди на лбу. Внезапно она почувствовала со зловещей ясностью, как другая рука, рука далекого, вероятно давно уже мертвого друга двигалась по ее волосам. Это чувство наполнило ее и переполнило. Слезы падали из ее глаз. Она резко повернулась на бок, она билась с кулаками об обивку, она сжимала руки так, что выступали сине-красные зубчатые следы. Она ревела в подушки и желала умереть».)