Воспоминания (СИ)

Несколько дней спустя после этого происшествия ко мне пришел на свидание Иван Александрович. Все это происходило в июле месяце, когда стояли нестерпимые жары. Обыкновенно я приготовляла закусить, когда ждала его к себе. Он поел немного и прилег на кровать отдохнуть, но вскоре попросил пить. Тогда, приотворив дверь, я попросила часового сказать Андрею, подать стакан квасу. Он довольно долго заставил ждать себя, а Ивану Александровичу очень хотелось пить, так что я взяла стакан из рук Андрея и второпях подала его. Иван Александрович разом выпил весь стакан, но с последним глотком остановился и сказал мне, что проглотил что-то очень неприятное. Я испугалась, думая, не пчела ли это, так как мух и пчел было очень много. Но Иван Александрович объяснил, что это было что-то круглое и довольно твердое, как орех. Потом ему было немного тошно, и скоро настало время вернуться в острог. Я осталась очень встревоженная.

На другой день, как только было возможно, я побежала к тыну. Ко мне подошел Петр Николаевич Свистунов и сначала объяснил, что Иван Александрович захворал, что ему ночью было очень нехорошо, а потом спросил, что он ел у меня. Я отвечала, что кроме супа и жаркого ничего, и что это никак не могло повредить ему, так как все, по обыкновению, было приготовлено мною самой. Вскоре подошел и Иван Александрович. Я изумилась, когда увидала его сквозь скважинку: он был страшно бледен, лицо его осунулось и невероятно постарело. Он подошел ко мне и сказал, что подозревает, что Андрей дал ему что-то в квасе. И действительно, странно было и что он проглотил, и симптомы, которые заставили доктора подозревать действие мышьяка. Когда Ивану Александровичу сделалось дурно, он упал на пол, совершенно лишившись чувств, открылась сильнейшая рвота. Тогда мальчик, который прислуживал в тюрьме, начал кричать, что Анненкова отравили, и, прежде чем успели позвать доктора, этот мальчик успел сбегать куда-то за молоком и заставил выпить Ивана Александровича почти всю крынку. В Сибири в большом употреблении мышьяк, и там нередки случаи отравления, если питают злобу на кого, а молоко известно как противоядие, поэтому неудивительно, что мальчик так отнесся в данном случае.

Не успела я успокоиться после этих двух неприятностей, как случилась третья. Те две тысячи, которые я сберегла в волосах, когда в Иркутске пришли осматривать мои вещи, хранились у меня на черный день и хранились с большими предосторожностями, потому что, как я уже сказала, мы не имели права держать у себя денег. Про эти две тысячи никто решительно не мог знать, кроме Андрея, которому, вероятно, было известно, по крайней мере приблизительно, сколько было со мной денег, когда я выехала из Москвы. К тому же я потом спохватилась, что он однажды видел у меня в руках портфель, в котором лежали эти деньги. Портфель я прятала с разными вещами в сундук, за неимением мебели в Чите, а сундук запирался очень крепким замком.

Однажды вечером, пока я сидела у княгини Трубецкой, ко мне прибежал впопыхах мальчик, сын моей хозяйки, и рассказал, что в моей комнате выломали окно, замок в сундуке сломали и вещи разбросали по комнате. Я тотчас же пошла домой и нашла, что вещи хотя и были разбросаны, но были целы, не оказалось только одного портфеля с деньгами.

Мне не так было досадно потерять 2 тыс., как неприятно объявлять об этом коменданту. Между тем скрыть от него подобный случай не было возможности, и я вынуждена была во всем признаться. Человека моего и того поселенца, который приходил ко мне за утюгом, посадили на гауптвахту, потому что все имели на них сильные подозрения. У Андрея, когда осмотрели сундук, нашли разные вещи, пропавшие у меня раньше. В честности его я тем более имела причины сомневаться, что дорогой замечала, что он страшно обсчитывал меня на прогонах. Поселенца особенно подозревала хозяйка дома, где я жила. Оба обвиняемые просидели на гауптвахте пять месяцев, по прошествии которых вынуждены были их выпустить, так как не имелось против них явных улик.

Но вскоре после того, как выпустили их, мальчик соседнего дома нашел под окном у меня сверток в грязной бумажке и тотчас же принес его матери своей. Та, развернув его, нашла тысячу рублей и была так честна, что немедленно заявила об этом коменданту. Предполагая, что эта тысяча из моих денег, комендант сделал распоряжение возвратить их мне, но другая тысяча не отыскалась. Андрей в пьяном виде хвастал, что остальные деньги перешли в руки чиновников, производивших следствие.

Вообще человек этот наделал мне много неприятностей, и я не раз раскаивалась, что уступила его желанию ехать со мной. Он все более и более пьянствовал и с этим вместе буянил ужасно, колотил кухарок, так что ни одна не хотела жить у меня, и наконец сделался невыносимо груб. Ивана Александровича он вовсе не любил и относился к нему так, что мне не раз пришлось убедиться, что он не хотел вернуться из Иркутска в Москву не столько из привязанности к своему барину, как уверял меня, сколько по каким-нибудь другим причинам. Трудно решить, какие это были причины, и хотя происшествие со стаканом кваса невольно вызывало во всех мысль об отраве, но оно осталось тайною, и исследовать, насколько могли быть верны подозрения, в этом случае было чрезвычайно трудно. Знаю только, что человек этот сделался для меня положительно невыносим, но мы так были стеснены нашим положением, что надо было действовать очень осторожно, чтоб отделаться и развязаться с Андреем.

Глава шестнадцатая

Конец истории с шестьюдесятью тысячами – Сенатский указ – Разрешение дочери носить фамилию Анненковой

В конце декабря месяца 1828 года я была обрадована новою милостью, дарованною мне государем императором. Николай Павлович еще раз снизошел к моей просьбе и доказал, что если он был строг и неумолим в некоторых случаях, зато умел быть великодушным и справедливым. Может быть, то, что он сделал, было вне закона, но он властью своей обеспечил существование всей моей семьи, иначе нам нечем было бы жить в Сибири.

Надо объяснить, что, когда я приехала в Читу и сказала Ивану Александровичу, что мать его поручила мне передать ему, что поместит в ломбард на мое имя капитал в 300 тысяч, как только продаст одно из своих симбирских имений, он отвечал мне, что лучше меня знает мать свою, и уверен, что она никогда ничего не сделает ни для него, ни для меня. Потом очень упрекал меня за то, что я не заявила прав своих на 60 тысяч, которые были отобраны у него при аресте и которые он, действительно, предназначал мне. Наконец заставил написать Дибичу и просить представить государю просьбу мою о возвращении мне этих денег и о даровании дочери нашей фамилии Анненковой. Дибич представил просьбу мою, государь даровал все, о чем я просила. Дочь признали Анненковой, без прав на наследство, потому что он отказал другим. Билеты были отняты у Н. Н. Анненкова, для этого был послан жандармский полковник в Симбирск, где жил Анненков, и эти деньги были взяты, привезены в канцелярию государя и оттуда присланы в Читу.

Комендант Лепарский приехал ко мне в мундире объявить милость государя и привез следующую бумагу, а также и деньги, все 60 тысяч, с которыми позже была страшная возня, так как в Чите невозможно было держать, и пришлось хлопотать, во-первых, перевести их на мое имя, а потом отослать в Москву, где они и были помещены. Лепарский, прочитав мне сам указ сената, передал мне копию с оного за № 78846:

«Указ его императорского величества самодержца всероссийского из правительствующего сената господину тайному советнику, иркутскому и енисейскому генерал-губернатору и кавалеру, Александру Степановичу Лавинскому.

Правительствующий сенат слушали предложение г-на тайного советника, сенатора, управляющего министерством юстиции и кавалера, князя Алексея Алексеевича Долгорукого, что господин товарищ начальника главного штаба его императорского величества, от 16-го ноября, сообщил ему, г-ну управляющему, что государственный преступник Анненков, бывший поручик Кавалергардского полка, до осуждения его Верховным уголовным судом, прижил незаконную дочь с иностранкою Полиною Гебль, с которою впоследствии, с высочайшего разрешения, вступил в законный брак, находясь уже по осуждении его в Сибири, в каторжной работе.