Дневник партизанских действии 1812 года

колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня

несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию

его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал

парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного

ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и

одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы

теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в

домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я

отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко

ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского

гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской

был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам

и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы

до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество.

Полковник Сеславин. Ноября 27-го".

По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына

следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои - продолжать писать в

главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем

происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова,

следующего к Новому Свержену, что на Немане.

С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором

объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с

австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как

вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не

выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с

светлейшим. Немедленно я туда отправился.

От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего

селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды

трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва

оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на

снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой

освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих

несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки

замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем

был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном

избавления моей родины!

Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!

Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними

караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими

вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую

вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,

облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков

и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,

колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с

пресмыкательными телодвижениями.

Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,

иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех

теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим

и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и

гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами

спасенного им отечества!

Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых

златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в

черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и

черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые

из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько

прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух

минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф

Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма

доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать

неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к

Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного

более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду

первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с

тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не

токмо ничем не обиженных, но обласканных и всем удовлетворенных.

Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа

Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я

дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к

Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо

причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне

предмету.

Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа

он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же

остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал

в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,

пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В

сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,

который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского

драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,

препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное

мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.

Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,

взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно

отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим

в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.

Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей

поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними

завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать

город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои

вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал

ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет

только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое

дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему

угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми

запасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.

Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял

постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и

гошпиталях.

<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.

Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни

принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.