Дневник партизанских действии 1812 года

малосилием Чичагова, перейдет реку в каком-нибудь пункте украдкой или

силой; по переходе же Березины я предполагал направление неприятельской

армии из Борисова к Минску, потому что путь сей есть самый кратчайший из

путей, идущих к Варшаве; что на нем она имела в виду соединение с корпусами

Шварценберга и Ренье, отчего армия его могла снова возвыситься до ста

тридцати тысяч человек; что посредством пути сего она могла избежать

бокового преследования нашего, столь для него до Березины пагубного, и идти

краем, несравненно менее опустошенным, нежели Виленский, чрез который

проходили обе воюющие армии и по которому кругообращались все транспорты

оных с начала войны. Вследствие чего я решился, несмотря на предложение

полковника Толя, переправиться немедленно чрез Березину и идти на

Смолевичи, что между Игумном и Минском.

За таковое ослушание я достоин был строжайшего наказания. Партизан должен и

необходимо должен умствовать, но не перепускать, как говорится, ум за

разум. Конечно, соединение Чичагова с Витгенштейном на правом берегу

Березины умножило бы затруднения неприятелю при переправе; однако нельзя

было решительно заключить, чтобы и один Чичагов не смог с ним управиться.

Березина, окраеванная болотами, не была еще схвачена льдом, и правый берег

ее, господствующий над левым и защищаемый тридцатью тысячами войска,

представлял неприятелю довольно еще затруднений и без Витгенштейна. События

доказали, что мне ни к чему не послужил ранний и отдаленный залет мой к

Смолевичам, где я всегда успел бы предупредить неприятеля и из Озятичей, в

случае переправы Наполеона при Борисове.

Стоило только внимательнее прочесть письмо полковника Толя и взглянуть на

карту, чтобы постичь благоразумное его распоряжение.

Полагая неприятеля между селением Начею и Борисовым, извещенный о прибытии

Витгенштейна в Бараны, а Чичагова к мостовому Борисовскому укреплению, он

считал, что неприятелю ничего не оставалось делать, как, прикрывшись от

главной армии речкой Начею, спуститься вдоль по ней к Озятичам и совершить

переправу в углу, описываемом означенной речкой и Березиной. Вот причина,

почему Толь посылал меня в Озятичи. При всем том я пошел на Смолевичи как

будто бы для действия в тыл не неприятеля, а Чичагова армии!!

Однако при достижении Козлова Берега я получил из главной квартиры

уведомление, что так как французская армия никакого не имеет средства

переправиться чрез сию реку при Борисове, то чтобы я немедленно спешил

исполнить данное мне предписание генерал-квартирмейстером. Сия бумага, как

и письмо последнего, была от 16-го поутру и, повелевая вторично то же,

принудила меня оставить мое безрассудное предприятие, к которому я так

привязался, что и при исполнении последнего повеления не мог не уведомить

генерал-квартирмейстера, сколь считаю бесполезным предписанное мне

направление. На кого греха да беды не бывает? Право, я по сие время не могу

постичь причину сему глупому моему упрямству. Уже мы были на половине

дороги к Озятичам, как догнал нас посланный ко мне в Козлов Берег курьер с

другим письмом от полковника Толя, по которому он извещает меня о переправе

французской армии чрез Березину и уведомляет, что главная армия идет на

Жуковец, Жодин и Логойск, все на левой стороне неприятеля, и совершенно

соглашается со мною в выборе направления партии моей на Смолевичи. Да

простит мне генерал-квартирмейстер! В сем случае ошибка уже не на моей

стороне. Важность Смолевичевского пункта состояла в том только

обстоятельстве, когда бы неприятель избрал направление на Минск; при

обращении же его к Вильне сей пункт терял уже свою значимость и ни для чего

другого не годился, как для ночлега или привала. Направление мое

долженствовало быть на Борисовское мостовое укрепление, Логойск и

Молодечну; но так как поворот неприятеля с Минской дороги на Виленскую

отстранял меня от оного на сто тридцать верст, то и по означенному

направлению я не мог уже догнать его прежде Ковны или, по крайней мере,

прежде Вильны. Чтобы удостовериться в том, надо знать, что 20-го ноября,

когда после переправы моей чрез Березину, я ночевал в Уше, французская

армия находилась уже в Илие. Кто взглянет на карту, тот увидит

пространство, разделявшее меня от неприятеля; несмотря на то, я решился

действовать по предписанию.

Не доходя пятнадцати до Шеверниц верст, я узнал, что прибыла туда главная

квартира. Оставя партию на марше, я поскакал один прямою дорогою в

Шеверницы. Светлейший в то время обедал. Входя в ворота, повстречался со

мною английской службы полковник сир Роберт Вильсон. Он бродил около двора,

не смея войти в квартиру светлейшего по причине какого-то между ними

взаимного дипломатического неудовольствия. Будучи коротко знаком с ним с

самого 1807 года кампании, я спросил его, что он тут делает? "Любезный

друг! - отвечал он мне, - жду известия о решительном направлении армии

после того несчастия, которое я давно предвидел, но которое при всем том не

может не терзать каждое истинно английское и русское сердце!" "Английское

сердце" невольно навело на уста мои улыбку, с которою я вошел в сени избы

светлейшего, и велел вызвать полковника Толя, чтобы лично от него

удостовериться в известии о переправе неприятельской армии чрез Березину и

узнать, не будет ли мне какого иного направления? Толь и князь Кудашев

вышли ко мне в сени и звали меня в избу. Но я, ненавидя бросаться на глаза

начальникам, отказался; тогда они объявили самому светлейшему о моем

прибытии. Он приказал от своего имени позвать меня, обласкал меня, как он

умел обласкивать, когда хотел, посадил за стол и угощал как сына.

Сколько я тут видел чиновников, украшенных разноцветными орденами, ныне

возвышенных и занимающих высокие должности; их в то время возили при

главной квартире подобно слонам великого Могола! Сколько я там видел ныне

значительных особ, тогда теснившихся в многочисленной свите

главнокомандующего и жаждавших не только приветствия и угощения, но единого

его взора! Умолчу о подлостях, говоримых ими даже и мне, недостойному!

После обеда светлейший расспрашивал меня о делах при Копысе и при

Белыничах, хвалил расчет мой перед нападением на депо и упрямство мое при

завладении последним местом, но пенял за лишнюю строгость с Поповым,

которого я принял за мэра Копыса, и прибавил с шуткою: "Как у тебя духа

стало пугать его? У него такая хорошенькая жена!" Я отвечал ему, что, судя

по нравственности, я полагаю, что у могилевского архиерея еще более жен,

которые, может быть, еще красивее жены Попова, но я желал бы, чтоб попалась

мне в руки сия священная особа; я бы с нею по-светски рассчитался. "За

что?" - спросил светлейший. "За присягу французам, - отвечал я, - к которой

он приводил могилевских жителей, и за поминания на эктеньях Наполеона.

Чтобы в том удостовериться, - продолжал я, - прикажите нарядить следствие.

Ваша светлость, можно не награждать почестями истинных сынов России, ибо

какая награда сравниться может с чувством совести их? Но щадить изменников

столько же опасно, как истреблять карантины в чумное время". С сим словом я

подал ему список чиновников, кои присягали и помогали неприятелю.

Светлейший взял оный от меня, прочитал и сказал: "Погодим до поры и до

время". Я узнал после, что архиерей могилевский был разжалован в монахи, но