Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Как отмечает профессор А. Метченко, писателю удалось превратить Григория Мелехова в тип эпохи: «В нем видят не только отражение судеб крестьянства, но и других социальных слоев, поставленных историей перед проблемой выбора пути» [57]. Как бы конкретизируя эту мысль, академик М. Храпченко пишет: «Образ Мелехова с его большими противоречиями соотносится сейчас не только с сознанием, стремлениями крестьянства в капиталистических и развивающихся странах, но и с сознанием демократических слоев города, которые в наши дни в разных странах тяготеют к передовым, революционным силам общества и в то же время часто испытывают колебания. С известным основанием можно сказать, что это относится и к определенным слоям рабочего класса в капиталистических странах. И здесь образ Григория Мелехова позволяет немало понять в сложном переплетении различных стремлений и умонастроений» [58].

Вслед за читателями все настойчивее в последнее время исследователи обращаются к вопросу о судьбе Григория Мелехова на том этапе его жизненного пути, который находится за пределами романа. Как-то известный советский поэт В. Фирсов, читая наизусть финал «Тихого Дона», спросил: «Неужели в последней фразе вы не ощущаете трагического приговора, который вынесет Григорию, вернувшемуся в хутор, Кошевой?» Ю. Бондарев, выступая на одной из конференций, тоже в последней фразе («Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром») сделал ударение на словах «все» и «пока еще». Но в другой раз он ощутил в этой фразе и более значительный смысл: «Последняя великолепная в своей полноте мысли и чувств фраза романа – это как бы завершение великой человеческой симфонии: в ней конец и начало жизни, утрата и надежда, скорбь и тихая радость, в ней ощущение после длительной болезни, вызывающее ужас восторга и потрясения правдой» [59].

Неоспоримо прав был М. Горький, говоря, что в разгар революции, наряду с вопросом: кто – кого? – главным остается вопрос: с кем ты? В сущности, это тот же вопрос, но иначе сформулированный. И он не снимает ряда других, не менее важных вопросов, приобретающих все большую актуальность по мере того, как революция побеждает. Один из них можно выразить словами: с чем ты? С чем ты выходишь из битвы? По отношению к Григорию Мелехову он детализируется – с жаждой мести? С полным разочарованием в самом себе, в собственной стране, в своем народе? С ненавистью к победителям? С мечтой о реванше? С надеждой подставить ножку победителям на крутом повороте в будущем? На эти вопросы и отвечает Григорий Мелехов, как всегда – практически, когда добровольно, не дожидаясь предстоящего декрета об амнистии (т. е. не прося снисхождения за свои грехи), возвращается к людям, к своему народу, сам себя разоружая: «Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели». В жизни у него не осталось ничего, кроме Мишатки. Но и на краю пропасти он не отшатывается от народа, не злобствует за то, что тот говорит ему в глаза: «Сбился со своего шляху», требует: «Пора кончать!» Не проклинает, а тянется к народу, прислушивается к его наставлениям, думам, чаяниям. Народ не желает больше кровопролития, хочет держаться не за винтовки, а за чапиги плугов. Но ведь и Григорий Мелехов, проходя сквозь огненные ураганы революции и контрреволюции, бережет в суровых глазах застенчивую радость труда. Работа на родной земле, рядом с честными соседями всегда остается для него желанной и святой. Она – у него в крови. И именно это, наряду с органическим чувством человеческого достоинства, твердостью характера, мужеством, неуклончивостью, умением смотреть прямо в глаза судьбе, идти навстречу ей, наряду со всем, что сам писатель назвал «этим очарованием человека» в Григории Мелехове, могло бы связать его с новым миром, когда этот мир начинает раскрываться в самом главном – в творчестве, в созидании.

Тут невольно возникает одна многозначительная аналогия. Преодолев эгоизм, тщеславие, честолюбие, преодолев индивидуализм, увидев цель и смысл жизни в служении народу, Андрей Болконский наконец-то обнаруживает над собой «высокое, справедливое и доброе небо». Оно помогает ему окончательно укрепиться в найденном решении «вопроса вопросов». Один на один с небом, с ночным небом остается в последнюю минуту и герой романа «На шхерах» Августа Стриндберга. Доктор Борг потерял все, разочаровался во всем. Он бежит от людей, покидает землю, плывет навстречу звезде Бэта в созвездии Геркулеса, а вокруг него – море, море, то ли источник жизни, то ли враг ее, или то и другое вместе. Григорий Мелехов в последнюю нашу встречу с ним тоже стоит один на один с небом, более того, «со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Но, повторяю, он не уходит, как Борг, от людей, а, несмотря ни на что, тянется к ним. Он вглядывается в родной хутор, долго смотрит «на родной двор, бледнея от радостного волнения». Он на руках держит сына. И это роднит «его с землей и со всем… миром». Конец ли это или, как посчитал однажды Ю. Бондарев, «и начало жизни»?

В четвертом томе итальянского «Универсального словаря современной литературы» (Милан, 1960) напечатано: «Тихий Дон»… без сомнения, является не только шедевром Шолохова, но также и самым значительным произведением русской литературы XX века». А далее утверждается нечто более оригинальное, а именно что в заключительном томе романа-эпопеи звучит «исключительной тонкости мотив» о «новой силе в обществе, которая способна ассимилировать могучую социальную категорию людей, включая и казацкое бунтарство», и что в «Тихом Доне» сквозь кризис души Григория Мелехова видно, как дух казацкого бунтарства покоряется и в людях рождается уверенность за будущее мира.

Уже написано немало и будет еще больше написано о бескомпромиссной правде жизни, как она изображается М. Шолоховым, о том, что писатель видит жизнь во всей суровости ее, изображает со всеми противоречиями. Кто-то даже назвал его реализм свирепым. Все это будет правильным при одной непременной оговорке: чем суровее в наш суровый век относится к человеку жизнь, тем нежнее к нему писатель. Он нежен уже в том, что никогда не впадает ни в жалостливость, ни в сентиментальность, любит человека за его внутреннюю стойкость, способность в самых свирепых обстоятельствах сохранить чувство человеческого достоинства.

Перечитывая роман Шолохова, Ю. Бондарев сказал: «Тихий Дон» – лицо времени. Роман этот родствен великим эпопеям – «Илиаде» Гомера, «Войне и миру» Толстого…» В отличие от благодарных читателей «Тихого Дона» и писателей, знающих основные вехи художественного прогресса, мы, литературоведы, и сегодня проявляем мудрую неторопливость. Не возражая против рассмотрения «Тихого Дона» в сравнении с «Илиадой», «Гамлетом», «Братьями Карамазовыми», «Войной и миром», «Жизнью Клима Самгина», мы вместе с тем предпочитаем быть предельно лаконичными. Думается, однако, что приспело время для преодоления оцепеняющей нас робости. Пора сказать ясно, прямо: «В истории художественного развития человечества «Тихий Дон», наряду с «Жизнью Клима Самгина», не просто «шаг вперед», а что он находится со своей эпохой в таком же соотношении, в каком с предыдущими эпохами находятся «Илиада», «Дон Кихот», «Гамлет», «Фауст», «Человеческая комедия». В нем своеобразно проявился тот беспримерный творческий потенциал, с каким русский народ увлекал все человечество на новый путь. И он не обещал, что этот путь будет легким».

Расставание с прошлым сопровождается как обретениями, так и утратами. Вступление в новый мир не каждому дается легко. И в этом плане у «Тихого Дона» есть много общего с удивительными творениями Шекспира, начиная с присущей нм трагедийности. Многими причинами ученые объясняют трагизм, пронизывающий творчество английского классика. Говорят они и о том, что Шекспир, так все, как его великие предшественники, органически ощущал наличие в самой правде элементов трагизма (по крайней мере, в мире социально неоднородном); сам факт приближения к подлинному существу правды и истины придавал творениям великого драматурга трагическую окраску. Ученые объясняют трагизм пьес Шекспира и его ощущением, что новое не менее противоречиво, нежели старое, а в старом не все плохо, отчего и разлом его бывает трагичен. Как бы ни было, а человечество чем дольше живет, тем большие глубины обнаруживает в творчестве Шекспира. Аналогично восприятие новыми поколениями «Тихого Дона».