Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк...

Конец

Нам говорили, что немецкие генералы не очень-то боялись высадки десанта. Они ожидали его и готовились. Их беспокоило только то, что они не знали места высадки.

Таким образом, мы не были удивлены 6 июня 1944 года, узнав о десанте союзников в Нормандии.

Но прорыв через Авранш вызвал всеобщую растерянность. Союзники прорвали нашу оборону и угрожали Парижу. Охваченные паникой, гражданские немцы покидали столицу, где им жилось так легко и приятно.

В начале августа я получил приказ явиться в восточный форт, в Сен-Дени. Комендатура приняла решение защищать Париж, вместо того чтобы объявить его открытым городом, как я надеялся. Поскольку я должен был туда явиться без вещей, я оставил их в отеле «Линкольн», хозяйка которого имела не только английскую внешность, но и «за-ла-маншские идеи», если так можно сказать. Я знал об этом, поскольку она всегда говорила со мной довольно свободно. Перед моим уходом она дружески пожала мне руку и сказала: «Удачи!» Она не любила ни Оккупацию, ни оккупантов, но мы хорошо ладили, несмотря ни на что.

Восточный форт составлял часть старинных укреплений Парижа. Он давно потерял свое военное значение и находился возле Сен-Дени. Это был большой прямоугольный двор, окаймленный старыми постройками и окруженный крепостным валом.  Коменданту форта, старому капитану, давно было пора в отставку, и у него в подчинении было совсем мало людей. Солдаты из гарнизона форта фланировали и болтали, забыв о дисциплине. Все это имело откровенно забавный вид. Обнаружив меня на месте, капитан сказал, что где-то в здании должно быть орудие. Он не знал точно где, но поскольку я был формально приписан к артиллерии, он мне приказал его найти и организовать оборону форта.

Орудие я обнаружил очень быстро. Оно устарело уже к началу Первой мировой войны и нуждалось в ремонте. Его место было перед Домом инвалидов, рядом с другими старинными образцами вооружения. Таково было мое мнение, но солдат не должен размышлять, он обязан подчиняться и выполнять приказы. С помощью нескольких солдат мне удалось выкатить этот музейный экспонат на середину двора и установить перед входом в форт. Теперь надо было найти боеприпасы. Их не было. Нам оставалось надеяться, что один вид ужасного оружия впечатлит врага и обратит его в бегство.

Дни протекали мирно. Стояла теплая погода, мы часто ходили купаться. На мосту перед входом в форт всегда были французы, интересовавшиеся тем, что происходит внутри. Мы их не прогоняли. Телефон работал, что позволяло поддерживать контакт с моими парижскими друзьями, особенно с Рюдье, ставшим очень близким мне человеком. Но в один прекрасный день телефон замолчал. Он больше не работал. Никто не мог нам сказать, что происходит. Единственным источником информации стали французы, собирающиеся каждый день на мосту. От них мы узнали о восстании, поднятом Сопротивлением в Париже, и о том, что дивизия Леклерка у ворот столицы. Как-то один из этих ротозеев протянул мне экземпляр «Газеты свободной Франции». Я никогда раньше ее не видел. В ней был иронический рассказ о бегстве правительства Виши в Баден-Баден, а потом в — Зигмаринген. Я помню заголовок: «С одного водного курорта — на другой».

Время от времени солдаты приходили мне рассказать о том, что происходит за пределами наших хлипких укреплений. Мы были заперты, изолированы, и бедные парни спрашивали себя, что с ними будет. Я им говорил, что, если мы пленники, вероятно, не надо двигаться с места. Форт был идеальным местом заключения. Они не находили это слишком забавным.

Однажды, к моему приятному удивлению, я увидел Рю-дье. Поскольку телефон не работал, он решил приехать посмотреть, все ли у меня в порядке. Увидев, что мне особенно нечего делать, он предложил съездить к ним в Ве-зинет пообедать. Я принял предложение с радостью, как ради еды, так и ради новостей. Мы были полностью отрезаны от мира.

После превосходного как всегда обеда Рюдье посоветовали мне дезертировать, не возвращаться в форт. Они готовы были спрятать меня, пока немцы не уйдут. Учитывая ситуацию, это могло произойти со дня на день. Они были правы, я это знал, но такое решение могло бы иметь для меня тяжелые последствия. Взволнованный и дезориентированный, я вернулся в мое бюро на Елисейские Поля. Оттуда уже все уехали, там не было больше никого и ничего.

Я провел ночь в коридоре, не сомкнув глаз, вытянувшись на неудобном, очень коротком диване. Утром я принял решение. Я не мог дезертировать. Если бы я был объявлен дезертиром, моя мать подверглась бы преследованиям нацистского режима. Таков был заведенный порядок. Мне надо было вернуться в форт.

На следующий день утром я окончательно покинул дом № 52 на Елисейских Полях. Два дня беспричинного отсутствия в военное время не были пустяком. Я опасался встречи с капитаном, но ничего страшного не случилось.

После суровой, но краткой нахлобучки он мне сказал, что только исключительные обстоятельства не дают ему возможности послать рапорт туда, «куда я сам знаю». Не стоило труда уточнять, я понял. Надо ли его благодарить или нет, я не знал. Усталым жестом он отпустил меня, и я пошел спать рядом со своим старым орудием.

Погода по-прежнему стояла хорошая. Внешне все выглядело спокойно. Правда, снаружи можно было видеть странный балет машин, беспрестанно снующих туда и обратно. Ночью горел свет в большом здании напротив форта, какие-то люди быстро поднимались и спускались по лестнице. Не знаю, почему, но я был убежден, что это тайные собрания Сопротивления, или «маки», как говорили тогда.

В четверг 24 августа вечером зазвонили все колокола Парижа. Никогда раньше я не слышал такого. Почти напротив были слышны колокола Сакре-Кёр, немного дальше — Нотр-Дам. Союзники входили в Париж. Это было понятно без всяких слов.

Мы ждали приказов. Хоть чего-нибудь! Но ничего не происходило. Ни на следующий день, ни позже. Можно было бы подумать, что наш маленький гарнизон брошен. Так мы считали, во всяком случае.

Поскольку нас никто не атаковал, мы не шевелились. Все было спокойно до того вечера, когда в форт въехал грузовик, заполненный немецкими солдатами и беспорядочно сваленными вещами. Прыжок — и я в грузовике.

Так завершилась (бесславно, должен сказать) моя карьера оккупанта. Покидая Париж не слишком достойным способом, в этом грузовике, я не знал, вернусь ли. Но я вернулся — не как оккупант, а как влюбленный, влюбленный робкий и признательный.