«Крестный отец» Штирлица

И еще Ким признал, что отрицательно отзывался о Ежове. Этим он не мог сделать себе хуже. 9 декабря 1938 года грозного наркома внутренних дел, как сообщали газеты, освободили от обязанностей согласно его просьбе.

В личном письме Сталину Ежов каялся, что «не справился с работой такого огромного и ответственного Наркомата». В частности, «не принял должных мер чекистской предупредительности» — допустил предательство Люшкова. Бывший заместитель Секретно-политического отдела ОГПУ, начальник УНКВД Дальневосточного края Герман Люшков в июне 1938 года бежал к японцам через маньчжурскую границу. Месяц спустя он выступил в Токио на пресс-конференции, объявив на весь мир о своем побеге. Предательство высокопоставленного и много знающего чекиста шокировало советское руководство. Падение Ежова было стремительным. К этому моменту «взаимная подозрительность в руководящей прослойке» достигла того градуса, когда к стенке стали ставить верных «ежовцев». Бывшего начальника 5-го отдела ГУГБ Леплевского, участвовавшего в следствии по делу Тухачевского и затем переброшенного на транспортный отдел, расстреляли как участника антисоветского заговора 28 июля 1938 года. Спустя месяц тот же приговор вынесли бывшему начальнику 3-го отдела Льву Миронову. Его преемника Александра Минаева, успевшего поруководить еще и 8-м (промышленным) отделом ГУГБ, арестовали в ноябре 1938 года. Николай Николаев-Журид — начальник 5-го отдела с июня 1937-го, продолживший чистку комсостава Красной армии, и 3-го отдела с марта 1938-го — дотянул до октября. Правда, тут «ежовцами» занялся новый глава ГУГБ и новый человек в высших государственных сферах, выбранный Сталиным — Лаврентий Павлович Берия. С декабря 1938 года — нарком внутренних дел Союза ССР.

Самого Ежова арестуют в апреле 1939 года. На допросе он признается, что был завербован германской разведкой, а его жена — английской и помимо шпионажа организовал антисоветский заговор и готовил государственный переворот. 3 февраля 1940 года Ежова приговорят к высшей мере наказания.

Берия устранял перегибы. При нем из лагерей, после пересмотра дел, выпустили свыше 223 000 осужденных. Но Военная коллегия Верховного суда и Особое совещание при НКВД по-прежнему выносили приговоры по 58-й статье, а разведку и контрразведку продолжали трясти. Из ста сотрудников иностранного отдела ГУГБ на службе оставили не более двадцати. Многие опытные резиденты, разведчики-нелегалы и оперативные работники были расстреляны либо отправлены за решетку ^{188}. 

«В начале войны мы испытывали острую нехватку в квалифицированных кадрах, — вспоминал Судоплатов. — Я и Эйтингон предложили, чтобы из тюрем были освобождены бывшие сотрудники разведки и госбезопасности. Циничность Берии и простота в решении людских судеб ясно проявились в его реакции на наше предложение. Берию совершенно не интересовало, виновны или невиновны те, кого мы рекомендовали для работы. Он задал один-единственный вопрос: — Вы уверены, что они нам нужны? — Совершенно уверен, — ответил я. — Тогда свяжитесь с Кобуловым, пусть освободит…» ^{189}

Точно так же и в 1939-м рассудительные чекисты, не попавшие под подозрение у нового руководства НКВД, пытались вытащить из тюрем бывших коллег — ценных специалистов. Ким рассказывал, как весной 1939 года начальник 2-го (японского) отделения 3-го отдела ГУГБ Александр Гузовский встретился с ним и обнадежил: «в моем деле много сомнительного и я буду вскоре передопрошен» ^{190}. Гузовский некогда служил вместе с Кимом в 4-м отделении Особого отдела, пережил целых две чистки — при Ежове был назначен помощником начальника 5-го отделения Особого отдела, при Берии начальником отделения в контрразведке.

4 июня замнаркома внутренних дел Меркулов утвердил постановление о продлении срока следствия по делу Кима. Ходатайство подал Гузовский, составил оперуполномоченный 2-го отделения 3-го отдела ГУГБ Дарбеев: арестованный выставил ряд фактов, опровергающих материалы, имеющиеся в следственном деле, требуется производство дополнительного расследования ^{191}. А ведь не так давно тот же Гузовский записывал показания коминтерновца Ким Даня в работе на японскую разведку и создании диверсионно-повстанческой корейской организации в Дальневосточном крае. Дарбеев же допрашивал Никифора Пака — корейского коммуниста, работавшего по заданиям НКВД в Шанхае и Сеуле и арестованного по обвинению в шпионаже и подготовке диверсионных актов ^{192}.

Теперь сержант госбезопасности Дарбеев не выжимает признания, а выясняет, задает взвешенные, уточняющие вопросы (почерк у него аккуратный, буквы округлые, сроки ровные, а у Кима — все тот же нервный автограф). Допросы 3-го, 5-го и 17 июня — о родителях, жизни во Владивостоке, учебе в Японии, возвращении в Россию, годах японской интервенции, работе в ПримГПУ, переезде в Москву и поступлении на службу в КРО. Странно, что Роман Николаевич ничего не сказал о своей подпольной работе. Но его о том и не спрашивали, а он не спешил откровенничать — зная или подозревая, что те заслуги уже некому подтвердить.

«На следствии в 1937 г. мне заявили, что я являюсь японцем, что Ким это не моя фамилия, и требовали от меня, чтобы я назвал настоящую японскую фамилию… Я пытался утверждать, что никогда японцем не был, но мои утверждения не принимались следствием во внимание…» (допрос 10 июня 1939 года). «Должен сказать, что я никогда не был завербован в японскую разведку… Данные мною показания в 1937 г. являются вымышленными, т.к. я пришел к выводу, чтобы скорее написать показания и тем самым дать возможность следствию закончить мое дело…» (допрос 22 июня 1939 года) ^{193}.

Казалось бы, дело идет к пересмотру дела. И тут в доследовании случается разворот.

По ходу чистки дальневосточного сектора Иностранного отдела ГУГБ Михаил Добисов-Долин, бывший сотрудник Исполкома Коминтерна и резидент в Шанхае, работавший под вице-консульским прикрытием, признался: в 1925 году он установил шпионскую связь с Романом Кимом и выполнял его задания. А в середине 1930-х Ким советовал ему добиться перевода в другое подразделение ИНО — в связи с тем, что 7-й сектор целиком находится под контролем японцев, и «я как бы остаюсь лишним с точки зрения выполнения заданий японской разведки». Но получить новое назначение не удалось ^{194}. [36] 

15 июля Киму устраивают очную ставку с Добисовым-Долиным. Время — 22 ч. 50 мин. Ставку проводят следователь Особого отдела лейтенант Кузовлев и старший лейтенант госбезопасности Гузовский. Добисов рассказал, как осенью 1925 года в пустой аудитории Института востоковедения у него состоялся разговор с Кимом: «Ким заявил мне, что ему известно о том, что, будучи в Китае, я связался с японской разведкой… Это было начало моей шпионской связи с Кимом». Он выполнил задание «достать материалы по Восточному отделу Коминтерна». А в 1926 году перед отъездом в Китай получил от Кима пароль для связи с японцами в Китае — открытку, разрезанную по диагонали. Эту открытку он предъявил сотруднику японского посольства в Шанхае Саваре и контактировал с ним до своего возвращения в СССР в 1931 году. После встречался с Кимом в Москве — в три-четыре приема передал списки агентуры ИНО по Китаю, Корее и Японии. А осенью 1933 года Ким явился к Добисову на квартиру вместе с сотрудником японского посольства Сато. Японец спрашивал о политике СССР в отношении Маньчжурии и о резидентурах на Дальнем Востоке, Ким переводил. Зимой 1935 года состоялась еще одна встреча с Сато: говорили о ситуации с КВЖД и арестах в связи с убийством Кирова. Наконец, в 1936 году накануне командировки в Китай от Кима было получено задание о возобновлении связей с японской разведкой.