Джим Джармуш. Интервью

«Таинственный поезд», в мае этого года получивший приз Каннского кинофестиваля за художественный вклад и впервые показанный в Америке в рамках Нью-Йоркского кинофестиваля, — это умело облеченное в форму трилогии размышление о быстротечности жизни, оркестрованное ритм-энд-блюзом и видами ночного Мемфиса. Как и предыдущие фильмы Джармуша, это смесь высокой и низкой комедии, печали и бурного веселья; из самых грубых материй Джармуш умеет извлечь тонкую, ясную красоту. Что касается актерского состава, то тут подобралась довольно пестрая компания: от молодой японской кинозвезды Ёуки Кудо до королей ритм-энд-блюза Скриминг Джей Хоукинса и Руфуса Томаса, от Джо Страммера, бывшего фронтмена The Clash, до комика Рика Авилеса, который в свое время вел телешоу «Аполло». Премьера «Таинственного поезда» состоится в начале месяца в крупных американских городах, а в январе фильм выйдет в прокат по всей стране.

Мы с Джармушем познакомились в далекие студенческие годы. В те времена мы с ним составляли половину участников поэтического кружка, организованного в Колумбийском университете (однажды нам даже посчастливилось выступить в гарвардском «Адвокате» перед аудиторией из трех человек), а потом делили нищету и убожество многочисленных съемных квартир. С тех пор мы и остались хорошими друзьями. Приведенная ниже беседа была записана в два приема; оба воскресных вечера были отмечены необычайно высокой влажностью воздуха.

Ты с детства мечтал снимать кино или это желание пришло позднее?

То, что я снимаю кино, — чистая случайность. Я хотел стать писателем или поэтом. После окончания бакалавриата в Колумбийском университете я не очень понимал, что делать дальше, — я хотел продолжать учебу, но у меня не было денег. Когда мне удалось получить стипендию на обучение в киношколе Нью-Йоркского университета, я решил, что это тоже неплохо, потому что всегда интересовался фотографией. В детстве после уроков я подрабатывал у отца одного моего приятеля, который был фотографом-любителем и по выходным делал свадебные фотографии, портреты и прочее в том же духе. У нас с приятелем были старые фотоаппараты, и мы постоянно снимали, а потом его отец стал поручать нам обоим печатать фотографии в темной комнате.

Ты помнишь свой первый поход в кино? Какой фильм ты тогда посмотрел?

Первый фильм, который произвел на меня сильное впечатление, я посмотрел во Флориде, на каникулах, — мы с матерью и сестрой сидели в машине, в кинотеатре под открытым небом, и смотрели «Дорогу грома» с Робертом Митчумом. Мне было, наверное, лет семь. Но я до сих пор отлично помню сцены погони: бутлегеры на прокачанных «шевроле» пятьдесят седьмого года выпуска таранят на полной скорости дорожные заграждения. Эта картина произвела на меня огромное впечатление. Преступный мир, опасный и восхитительный, предстал передо мной во всей красе. Я никогда не пересматривал этот фильм — наверное, чтобы не расставаться с туманной абстракцией воспоминания.

Помнится, ты рассказывал мне о каком-то кинотеатре, куда вы с друзьями ходили в детстве. Там вроде бы показывали андеграундное кино.

Обычно в этом кинотеатре крутили порнофильмы, но по вечерам в пятницу или в субботу там шли андеграундные фильмы, которые нигде больше не показывали. Сеанс продолжался с полуночи до трех часов ночи, и каждые выходные мы с друзьями отправлялись в этот кинотеатр. Обычно сеанс начинался с очередного эпизода из «Флэша Гордона» с Бастером Крэббом в главной роли, потом были фильмы Стэна Брекхеджа и Энди Уорхола, вперемежку с довольно скабрезными короткометражками и мультфильмами. Эти ночные сеансы открыли нам мир «некоммерческого» кино.

В таком маленьком городке, как Акрон, вряд ли показывали фильмы Годара.

Да, мы понятия не имели, кто такой Годар. Но кое-что до нас все же доходило благодаря старшим братьям наших друзей. У меня не было старшего брата, зато у моих приятелей они были: в их отсутствие мы тайком прокрадывались в их комнаты, слушали «Freak out» — альбом Mothers of Invention — и брали почитать «Кэнди» и «Голый завтрак». У нас образовалось что-то вроде тайного общества, куда входили подростки, мечтающие всеми правдами и неправдами прикоснуться к альтернативной культуре. В то время в Акроне — как, впрочем, и по всей стране — интересы обычного подростка ограничивались машинами и рок-н-роллом.

Возвращаясь к твоему вопросу о желании снимать кино: будучи студентом колледжа, я отправился на стажировку в Париж. Я должен был проучиться там семестр, а в итоге остался на целый год. В Париже я пересмотрел очень много фильмов, особенно в Синематеке. Фильмы, которые там показывали, невозможно было посмотреть даже в Нью-Йорке. Как ни странно, именно в Париже я открыл для себя американское кино: фильмы Ника Рэя, Сэма Фуллера, Дона Сигела, Престона Стерджеса... В Америке я видел лишь немногие из этих фильмов — их изредка показывали по телевизору, поздно вечером.

Когда меня спрашивают, к какой кинотрадиции я себя отношу — к европейской или американской, я в шутку говорю, что обитаю на маленьком пароходике посреди Атлантики. Для меня и для многих кинорежиссеров моего поколения знакомство с американским кинематографом состоялось, как это ни странно, через «новую волну» европейского кино. Например, я читал о Говарде Хоуксе у Риветта, Годара, Трюффо или Ромера. Я познакомился с творчеством Годара раньше, чем посмотрел фильмы Сэма Фуллера, а о Фуллере узнал из книг и упоминаний в других фильмах и только потом увидел его в одном из фильмов Годара. «Новая волна» уничтожила разделение между «высокой» и «низкой» культурой. Если книга меня по-настоящему захватила, совершенно не важно, кто ее написал — Микки Спиллейн или Герман Мелвилл. Рок-н-ролл тоже способствовал разрушению этого стереотипа.

Десять лет назад, когда ты снимал свои первые фильмы в киношколе и большинство наших сверстников тоже только начинали работать, в альтернативной культуре, особенно в музыке, было очень заметно стремление отказаться от технического мастерства. В то время можно было заниматься музыкой, даже не умея как следует играть на инструменте. На тебя повлияла эта тенденция?

Конечно. Режиссеры, которые в то время снимали в Нью-Йорке — Эрик Митчелл, Джеймс Нейрс, Бекки Джонсон, Эймос По, Вивьен Дик, — все мы находились под влиянием этих идей. Если бы не было этой буйной музыкальной самодеятельности, мы, возможно, никогда не начали бы снимать кино. Панкеры заявили: «Насрать на мастерство. Нам есть что сказать, и даже если в музыке мы дилетанты, это еще не значит, что у нас дилетантское восприятие мира». И это помогло мне и другим режиссерам осознать, что даже если у нас нет денег и производственных возможностей, мы все равно можем снимать кино с минимальным бюджетом, используя 16-миллиметровую пленку и «Супер-8».

А сейчас, по-моему, все возвращается на круги своя. Только вместо виртуозности — бездушный профессионализм..

Сейчас, на новом этапе развития компьютерных технологий, можно исполнять музыку, вообще не умея играть. Многие музыканты уже не сочиняют и не исполняют музыку — за них это делает компьютер, а они лишь задают нужную программу. У меня это вызывает некоторое беспокойство. Мне кажется, вскоре должно возникнуть движение протеста против электронной музыки, против настолько «вылизанного» звука. На днях в Музее современного искусства показывали ретроспективу фильмов Кассаветеса; ее посмотрели абсолютно все мои знакомые, теперь только и разговоров что об этих фильмах. Думаю, через год-другой произойдет отказ от качества ради качества и людей опять начнет интересовать содержание фильмов — то, что так важно для того же Кассаветеса. Ему было плевать на качество монтажа. Единственное, за чем он следил, — это эмоциональная точность съемки. Технологические ухищрения хороши до тех пор, пока люди не начинают воспринимать их не как средство, а как цель.

Ты — независимый американский кинорежиссер. Не возникает ли у тебя порой чувства одиночества? Какое-то время независимый кинематограф переживал период расцвета, но потом многие дистрибьюторы ушли из этого бизнеса. Многие из тех, кто делал в свое время независимое кино, работают сейчас в Голливуде или вообще отошли от дел.