Разговоры с Гете в последние годы его жизни

— Как только ты появляешься, дух беспокойства, — сказал Гёте, — прерывается любой разговор. — Впрочем, он любил мальчика и неутомимо исполнял любое его желание.

Затем вошли госпожа фон Гёте и фрейлейн Ульрика, а также молодой Гёте в мундире и при шпаге; он собирался во дворец. За столом фрейлейн Ульрика и Цельтер, оба весело настроенные, премило друг друга поддразнивали. Присутствие Цельтера отрадно действовало на меня. Удачливый, здоровый человек, он предавался настоящей минуте и за словом никогда в карман не лез. При этом он был исполнен добродушия, какой-то уютности и без малейшего стеснения выпаливал все, что приходило ему на ум, иной раз даже шутки достаточно соленые. Такая духовная свобода заражала остальных, и всякое стеснение очень скоро при нем отпадало. Втайне я ощутил желание некоторое время пожить подле него, уверенный, что мне это пойдет на пользу.

Вскоре после обеда Цельтер ушел. На вечер он был зван к великой княгине.

Сегодня утром секретарь Крейтер принес мне приглашение на обед к Гёте. И кстати передал: Гёте, мол, было бы приятно, если бы я преподнес Цельтеру экземпляр моих «Заметок о поэзии». Я снес книжку в гостиницу. Цельтер дал мне взамен стихи Иммермана.

— Я бы охотно подарил вам этот экземпляр, — сказал он, — но, как видите, автор надписал его для меня, он дорог мне как память, и я не вправе с ним расстаться.

Перед обедом мы с Цельтером совершили прогулку по парку Обервеймара. Останавливаясь то там, то здесь, он вспоминал былые времена и много рассказывал мне о Шиллере, Виланде и Гердере, с которыми был очень дружен, и эту дружбу почитал величайшим счастьем своей жизни.

Он также много говорил о композиторстве, декламируя некоторые песни Гёте.

— Собираясь положить стихотворение на музыку, — сказал он, — я прежде всего стремлюсь поглубже вникнуть в его смысл и живо уяснить себе, о чем там идет речь. Я читаю его вслух, покуда не выучу наизусть, потом продолжаю декламировать, и тогда мелодия приходит сама собою.

Ветер и дождь заставили нас повернуть обратно раньше, чем нам того хотелось. Я проводил его до дома Гёте, и он пошел наверх, к госпоже фон Гёте ^[13], чтобы до обеда кое-что пропеть с нею. Я явился точно к двум часам. Цельтер уже сидел у Гёте и рассматривал гравированные на меди виды Италии. Вошла госпожа фон Гёте, и мы отправились к столу. Фрейлейн Ульрика сегодня отсутствовала, так же как и молодой Гёте, который зашел только поздороваться и снова уехал во дворец.

Застольная беседа была сегодня на редкость разнообразной. Цельтер и Гёте рассказывали забавные анекдоты, характеризующие их общего берлинского друга Фридриха Августа Вольфа. Много говорилось о «Нибелунгах», о лорде Байроне и его предположительном приезде в Веймар — тема, заставившая приметно оживиться госпожу фон Гёте. Далее предметом веселого обсуждения стал праздник святого Рохуса в Бингене, причем Цельтер предался воспоминаниям о двух красивых девушках, благосклонность которых так запечатлелась в его памяти, что он и сейчас еще радовался ей. Потом пришел черед застольной песни Гёте «Солдатское счастье». Цельтер был неисчерпаем в анекдотах о раненых солдатах и юных красотках; его анекдоты должны были доказать правдивость этого стихотворения. Сам Гёте заметил, что за такими реалиями ему далеко ходить не пришлось, на все это он достаточно насмотрелся в Веймаре. Однако фрау фон Гёте задорно ему противоречила, не желая соглашаться, что женщины могут быть такими, какими они описаны в этом «противном» стихотворении.

Итак, обед и сегодня прошел весьма занимательно.

После, когда мы остались одни, Гёте спросил меня о Цельтере.

— Ну, как он вам понравился? Я сказал несколько слов о благотворном воздействии Цельтера на всех его окружающих.

— При первом знакомстве, — добавил Гёте, — он может показаться резким, грубоватым даже. Но это чисто внешнее. Я мало знаю таких деликатных людей, как Цельтер. При этом не следует забывать, что он больше полстолетия прожил в Берлине, где, насколько я мог заметить, народ дерзкий и отчаянный, на учтивом обхожденье там далеко не уедешь; в Берлине, чтобы продержаться на поверхности, надо быть зубастым и уметь постоять за себя.

1824

Гёте говорил со мной о продолжении своего жизнеописания, которым он в настоящее время занят, и заметил, что более поздняя эпоха его жизни не может быть воссоздана так подробно, как юношеская пора в «Поэзии и правде».

— К описанию позднейших лет я, собственно, должен отнестись как к летописи, — сказал Гёте, — тут уж речь идет не столько о моей жизни, сколько о моей деятельности. Наиболее значительной порой индивида является пора развития, в моем случае завершившаяся объемистыми томами «Поэзии и правды». Позднее начинается конфликт с окружающим миром, который интересен лишь в том случае, если приносит какие-то плоды.

И, наконец, что такое жизнь немецкого ученого? Если для меня в ней и могло быть что-нибудь хорошее, то об этом не принято говорить, а то, о чем можно говорить, — не стоит труда. Да и где они, эти слушатели, которым хотелось бы рассказывать?

Когда я оглядываюсь на свою прежнюю жизнь, на средние свои годы, и теперь, в старости, думаю, как мало осталось тех, что были молоды вместе со мной, — у меня невольно напрашивается сравнение с летним пребыванием на водах. Не успеешь приехать, как завязываются знакомства, дружба с теми, кто уже довольно долго прожил там и в ближайшее время собирается уехать. Разлука болезненна. Приходится привыкать ко второму поколению, с которым ты живешь вместе немалый срок, испытывая к нему искреннюю привязанность. Но и эти уезжают, оставляя нас в одиночестве, третье поколение прибывает уже перед самым нашим отъездом, и нам до него никакого дела нет.

Меня всегда называли баловнем судьбы. Я и не собираюсь брюзжать по поводу своей участи или сетовать на жизнь. Но, по существу, вся она — усилия и тяжкий труд, и я смело могу сказать, что за семьдесят пять лет не было у меня месяца, прожитого в свое удовольствие. Вечно я ворочал камень, который так и не лег на место. В моей летописи будет разъяснено, что я имею в виду, говоря это. Слишком много требований предъявлялось к моей деятельности, как извне, так и изнутри.

Истинным счастьем для меня было мое поэтическое мышление и творчество. Но как же мешало ему, как его ограничивало и стесняло мое общественное положение. Если бы я мог ускользнуть от суеты деловой и светской жизни и больше жить в уединении, я был бы счастлив и, как поэт, стал бы значительно плодовитее. А так вскоре после «Геца» и «Вертера» на мне сбылись слова некоего мудреца, сказавшего: «Если ты сделал что-то доброе для человечества, оно уж сумеет позаботиться, чтобы ты не сделал этого вторично».

Слава, высокое положение в обществе — все это хорошо. Однако, несмотря на всю свою славу и почести, я ограничился тем, что из боязни кого-нибудь ранить молчал, выслушивая чужие мнения. Но судьба сыграла бы со мной и вовсе злую шутку, если бы не было у меня того преимущества, что я знаю мысли других, а они моих не знают.

Сегодня в предобеденное время Гёте пригласил меня прокатиться с ним в экипаже. Он завтракал, когда я вошел к нему, и, видимо, пребывал в наилучшем расположении духа.

— У меня только что был приятный гость, — сказал он мне, — весьма многообещающий молодой человек, некий Мейер из Вестфалии. Он пишет стихи, которым, несомненно, предстоит большое будущее. В свои восемнадцать лет он невероятно многого достиг. А я рад, — смеясь, добавил Гёте, — что мне уже не восемнадцать. В мои восемнадцать лет Германии тоже едва минуло восемнадцать, и многое еще можно было сделать. Теперь требования стали непомерно велики и все дороги отрезаны.

Сама Германия едва ли не во всех областях достигла столь многого, что это почти необозримо, а нам еще предлагается быть греками и латинянами, англичанами и французами! Вдобавок некоторые безумцы указуют на восток, ну как тут не растеряться молодому человеку!