Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове

Последние заседания не сгладили разногласий. Но после ухода со съезда бундовцев и «рабочедельцев» большинство неизменно шло за Лениным. Русов бесповоротно примкнул к лагерю ленинцев, и его не сочли перебежчиком. Партия — во всяком случае, формально — пока оставалась единой. Никто и мысли не мог допустить, что разногласия заведут их так далеко.

Выборы редакции «Искры» и Центрального Комитета накалили атмосферу до предела. Ленин и Плеханов совместно с остальными бывшими редакторами покинули заседание, чтобы своим присутствием не влиять на волеизъявление делегатов. Обязанности председателя принял на себя Красиков. Нелегко было охладить пыл ожесточившихся противников. Особенно неистовствовали друзья Мартова.

И все-таки большинство проголосовало за ленинское предложение: сократить число редакторов «Искры» и создать Совет партии для согласования действий «Искры» и ЦК. Съезд в массе своей выглядел теперь монолитным, не подверженным никаким колебаниям.

…Его взяли в Берлине, на квартире Повара — Федора Ивановича Щеколдина. У них обоих были болгарские паспорта. У Красикова — на имя Стефана Георгиева, у Щеколдина — на Димчо Попова. Петр Ананьевич оказался в германской столице, направляясь в Россию по маршруту, составленному Лениным. После съезда меньшевики стали распространять слух о том, что раскол на съезде произошел якобы из-за «нетактичности Плеханова, бешенства и честолюбия Ленина, шпилек Павловича». Необходимо было разъяснить товарищам на местах, что дело гораздо сложнее, что суть его в том, что большинство съезда не согласилось поступиться принципами ради «худого мира» с бывшими товарищами.

Красиков должен был информировать комитеты, прежде всего Киевский, об итогах съезда. Следовало попасть в Россию как можно скорее. Оттого-то он и обзавелся болгарским паспортом. Эмигрант чувствовал себя в относительной безопасности, имея документы гражданина любой страны, только бы не значиться подданным Российской империи. Но на сей раз и болгарские паспорта не помогли. Оба они угодили в участок.

Согласно германским законам на третий день судья санкционировал арест. Красиков и Щеколдин отправили письмо в редакцию «Форвертса», сообщили о себе немецким товарищам. Спустя два дня в тюрьму приехал адвокат.

В тускло освещенной канцелярии с решетками на окнах Петр Ананьевич увидел человека в пальто. Адвокат подал ему руку, представился:

— Карл Либкнехт. Пришел по поручению товарищей и принес от них привет. Не затруднительно ли вам объясняться по-немецки? Может быть, перейдем на французский?

— По-французски мне, пожалуй, легче.

В канцелярии торчал жандарм. Он пересел поближе и пялил глаза то на адвоката, то на арестованного иностранца. Лицо его сделалось бессмысленно-озадаченным: не понимая ни слова по-французски, он не имел права заставить их говорить по-немецки. Либкнехт же, словно не замечая его, возмущенно басил:

— Завтра же от имени «Форвертса» обратимся с запросом к министру юстиции. Пусть объяснит, на каком основании вас арестовали. Как будет изворачиваться этот поборник законности, как оправдает судебный произвол? Своих за отсутствие вида на жительство и принадлежность к социал-демократии они за решетку не бросают, а в угоду царю идут на все…

— Для вас это не опасно? — спросил Петр Ананьевич.

— Опасно? — Либкнехт усмехнулся. — Наши буржуа пока не забыли Парижской Коммуны. — Он снял очки, протер стекла и заговорщически кивнул на жандарма, встрепенувшегося при словах «Парижская Коммуна». — Видите? Помнят.

Дело рассматривал суд присяжных. Далекий от практической юриспруденции, Петр Ананьевич не уставал восхищаться бесстрашием адвоката Либкнехта. Досталось от него и берлинской полиции, и ее комиссару Винекку, и министерству юстиции, и министерству внутренних дел. Судья, тучный старик с рыхлым пористым лицом, облаченный в темную мантию, краснел, мрачнел, зло глядел на адвоката, хватался за колокольчик, словно надеялся таким образом обезопасить себя от кощунственных речей Либкнехта. Но не звонил. Ведь как-никак, а защитником был один из виднейших берлинских адвокатов.

Вот она, европейская демократия! Красиков и Щеколдин только переглядывались, изумленные. Пусть немецким товарищам в своем государстве видны изъяны, каких не видят они, посторонние, пусть и у них жестока машина власти. Но они, во всяком случае, могут вслух критиковать свои порядки без риска угодить за решетку. Россию к этому надо еще готовить…

Их продержали под арестом недели две и освободили под залог. Из тюрьмы Красиков и Щеколдин вышли в сопровождении братьев Либкнехтов — Теодор Либкнехт был вторым адвокатом в их «деле». Не дав освобожденным и оглядеться, братья быстро увлекли их в прилегающий к тюрьме переулок. Там приготовлена была карета. Лишь в пути Красиков и Щеколдин узнали, что им грозит новый арест и что немецкие товарищи, во избежание беды, переправляют их в безопасное место.

Перед самым отправлением поезда «Берлин — Штутгарт» Карл Либкнехт вручил Красикову письмо для Клары Цеткин и сказал, что там его гостеприимно встретят и укроют от полиции. Петр Ананьевич благополучно доехал до места и некоторое время прожил на небольшой вилле под Штутгартом.

Клара Цеткин, человек чрезвычайно занятой, изредка выкраивала для него полчасика. В перерывах между чтением корректур своего журнала «Равенство», писанием статей и ответов на письма со всех концов мира она поднималась на второй этаж, и они беседовали о делах в русской партии, о рабочем движении в России.

Из Женевы вестей не было, и Петра Ананьевича одолевали тревожные предчувствия. Ими заразилась и Клара Цеткин. По утрам они просматривали свежие газеты, надеясь хотя бы по косвенным признакам угадать, что происходит в Швейцарии.

Красиков даже не удивился, когда на его имя пришла телеграмма от Надежды Константиновны. Смысл ее был примерно таков: «Бросай все и немедленно приезжай!» В тот же день он был в пути.

Новости его ошеломили — большевикам изменил Плеханов. Петр Ананьевич нашел Владимира Ильича небывало удрученным. Ленин выглядел осунувшимся и вовсе не походил на того Ильича, каким был после съезда. В те дни немыслимо было и вообразить его подавленным.

— Товарищ Плеханов не желает стрелять по «своим», — сокрушенно сообщил Владимир Ильич, едва поздоровавшись с Красиковым. — Как видите, мы для него перестали быть «своими». Вот так…

Петр Ананьевич не ответил. В голове не укладывалось, что Георгий Валентинович способен поставить отношения с Засулич и Аксельродом выше партийных интересов, отступиться от своих вчерашних деклараций, что он вообще способен на беспринципность.

Едва ли не в тот же день Красиков зашел с Гусевым пообедать в какой-то женевский ресторанчик. Заняли столик у окна с видом на озеро. Был обеденный час, и в зале стоял ровный гул. Народ все подходил и подходил. Внезапно Сергей Иванович коснулся руки Петра Ананьевича:

— Плеханов.

Красиков поспешно обернулся. Георгий Валентинович по-приятельски кивнул ему и стал жестами приглашать к своему столу.

— Примем приглашение? — шепотом спросил Сергей Иванович.

— Пожалуй. Побеседуем, — сказал Петр Ананьевич и ощутил, как застучало сердце. Это был верный признак азартного возбуждения, готовности ринуться в бой. — Пойдемте!

Плеханов держался так, словно ничего особенного не произошло, словно он и поныне остался тем же Жоржем, с каким Петр Ананьевич простился, уезжая в Россию. Настроен он был дружелюбно, но от их внимания не ускользнуло, что ему не очень-то уютно под взглядами недавних товарищей.

Они просидели там не менее часа, а серьезного разговора не получилось. Только и услышали от него Красиков и Гусев фразу:

— Не могу стрелять по своим. — Произнес, отвел глаза, как бы силясь стряхнуть с души тяжесть осознанной вины, и тотчас вновь стал таким же, каким был все это время, — игриво-беспечным, словно бы прячущим лицо за маской.

— Убедились? — спросил Сергей Иванович Красикова, когда они вышли из ресторанчика. — Что теперь скажете?