Я погиб в первое военное лето

А в деревне ждет меня девчонка,

словно нежный розовый цветок

лишь ее люблю на целом свете,

только к ней тоска моя летит.

Головы пехотинцев невольно делают "равнение налево". Хмурое, усталое выражение сменяется любопытством: гляди, какой-то никому не известный, потрепанный в боях полк, в пыли и поту, а - поет! На странном языке и совсем незнакомую песню.

Проходит последний взвод батальона, впереди совсем молоденький лейтенантик. Пронзительно, как молодой петушок, он кричит: "Строевым! Равнение налево!" Рука нашего командира поднимается для ответного приветствия, а мы выпячиваем грудь и, как чудесное откровение, выкрикиваем уже сотни раз пропетые слова.

57

Удивительное существо человек. Другой раз так чего-нибудь захочется, не знаешь, что отдал бы, чтобы твое желание исполнилось. Рууди говорит, иногда ему до того нужны девушки, что хоть скрежещи зубами. А у меня сегодня возникло куда более странное желание, представьте себе, я вдруг захотел хотя бы еще один раз в жизни попробовать хорошего сыра! Желание тем более странное, что раньше я не так уж и любил его. В школьные годы сыр для меня был закуской богатых, и в солдатской лавке я не так уж часто его покупал, предпочитал копченую колбасу.

Но я знаю, откуда пришло ко мне это желание. Дело в том, что именно сыр был праздничной едой для ребят нашей батареи в последний мирный или, если хотите, первый военный день.

22 июня мы находились в печорском Северном лагере. Митинг по случаю начала войны закончился, все были взбудоражены.

- Ребята, давайте устроим что-нибудь!

- Давайте!

У штабных телефонистов были знакомства в офицерской столовой. Там мы достали ящик пива и большую красную головку сыра. Мы побаивались офицеров, и поэтому никто не решался взять сыр под мышку. Потихоньку мы катили ее перед собой между кустами можжевельника, словно это был футбольный мяч.

Мы расположились на берегу озера; откупоривали пиво, уписывали сыр, обсуждали, что теперь будет.

То, что нам тогда предстояло, наступило. Только вот троих из сидевшей там нашей компании с нами уже нет. Будет ли когда-нибудь такое время, когда мы, уцелевшие, соберемся вместе, выпьем холодного пива, закусим сыром и обсудим, как это все _было_?

58

Сегодня произошел адский переполох, хотя сама по себе история довольно обычная, случавшаяся и прежде: вдруг пропала пехота, впереди замелькали немецкие серо-зеленые мундиры. С нашей стороны - сначала шрапнель, потом картечь, потом...

Именно во время этого последнего "потом" погиб Ильмар - автоматная очередь в грудь.

Не хочется мне обо всем этом говорить, ничего там не было отрадного. Потеряли несколько орудий. И скольких ребят, кроме Ильмара, ох скольких... Но о Рууди я должен сказать, особенно об его глазах, когда он стоял на коленях перед Ильмаром, руки в крови, лицо в пыли и копоти, гимнастерка расстегнута, по волосатой груди и по лицу стекают струйки пота. Я не могу забыть его глаза, потому что их невозможно описать, хотя я и сказал, что должен о них говорить.

К вечеру, когда ценою нечеловеческого напряжения мы оторвались от немцев, ко мне подошли Рууди и Халлоп.

Опять мы были в каком-то ольшанике, будь он неладен. Стоял теплый вечер. Тихонько, как и наши расслабленные мышцы и нервы, зудели комары.

У обоих в руках были карабины и скатки, как у пехотинцев, через плечо.

- Есть у тебя хлеб? - спросил Халлоп.

- Есть.

- Дай сюда! А еще что-нибудь из еды - сахар или консервы?

- Есть!

- Давай сюда!

Я отдал. Халлоп положил полбуханки хлеба и горсть колотого сахару в болтавшуюся у него на бедре пустую сумку от противогаза.

- Компас есть?

- Есть.

- Дай сюда!

Я снял с запястья компас. Халлоп сунул его в карман брюк. Рууди сказал:

- Теперь мы пошли.

- Куда? - спросили.

- Домой. Отвоевались. Хватит.

Я встал из-под куста и посмотрел на них. Глаза у обоих были холодные, полные решимости.

- Подумайте, что вы делаете! Мы так далеко от Эстонии. Перед вами двойной фронт, и шагать вам несколько сот километров...

У Халлопа взгляд был как стекло. Рууди опустил глаза.

- Я, конечно, не могу вам запретить, - сказал я, - только сами подумайте, мы так долго были вместе, столько лиха повидали. Если все начнут бежать, какой же тогда во всем пережитом смысл...

- Выходит, что нет его, - довольно высокомерно отрезал Халлоп. Ухлопают нас всех до одного, а кто в бою уцелеет, тот все равно подохнет с голоду... Мир - это не только какая-то с лоскуток Эстония или эта чертова Россия. Ты ничего на свете не видел, тебе и это вполне годится. А я знаю, что делаю...

И обратился к Рууди:

- Пошли, чего ты еще ждешь!

Молчание.

- Значит, к немцам? Напялишь их мундир, будешь стрелять в нас, наплюешь на тех, кого мы предали земле? - спросил я.

- Ничего ты не понимаешь, сопляк! - взревел Халлоп. - Плевал я на твоих немцев, я на всех плевал, никого я не собираюсь предавать, сыт по горло всем этим собачьим бредом, понял? Я хочу жить по-человечески!

- Живи... если тебе на все наплевать!

- И буду!

И снова к Рууди:

- Чего ты рот разинул? Пошли!

Молчание.

Рууди поднимает глаза.

- Думаю, я все-таки не пойду, - глухо сказал он и просто отошел. Тяжело ступая и не оглядываясь.

Халлоп повернулся и, не подав руки, исчез в кустах, в той стороне, где садилось солнце.

Если человек так поступает, значит, он принял решение, а все остальное для него как блошиный укус.

59

- Ну, хлебайте свой брандахлыст! - сказал Сярель и подал нам с Ийзопом по котелку с чуть теплым супом, который сегодня, кажется, был особенно водянистым. Он сходил на кухню и принес наши порции.

- Волга-Волга, - ворчал Ийзоп и половину супа выпил прямо через край и только потом вынул из кармана ложку.

Однако прежде чем ложка дошла до супа, рука Ийзопа остановилась и подбородком он показал назад:

- Глядите, немца ведут!

Мы встали из-под кустов и начали смотреть. В самом деле, по протоптанной в зарослях дорожке вели пленного: впереди пехотинец, в руке винтовка со штыком, другой, такой же, замыкал шествие.

Пленный был молоденький, белоголовый солдат небольшого роста. Рукава форменного мундира закатаны, ворот расстегнут, пилотка засунута под погон.

- Слушай, попроси конвой, может, они остановятся, поговори немножко, ты ведь немецкий знаешь, - сказал мне Сярель.

Мы поставили котелки и подошли к ним. Первый конвоир, правда, сказал, что останавливаться и разговаривать с пленным запрещается, но второй оказался сговорчивее. Мы обступили немца: куда он денется, у нас у всех в руке по огнестрельной дубине.

Бедняга был сильно напуган резкой переменой в его жизни и первым задал вопрос:

- Меня расстреляют?

У него не было ни одного знака различия. Кто солдата станет расстреливать. Я ответил: пошлют в лагерь, на работы.

- Кем был до войны? - спросил я.

- Рабочим. Столяр. Из Лейпцига. Мобилизован. На Восточном фронте только вторую неделю. Никого не убивал.

- Что он говорит? - поинтересовались конвоиры. Кое-как перевели мы слезливый рассказ немца.

- Скажи этому паразиту, - сказал конвоир постарше, - нет ему нужды слезу пускать и дрожать, повезло ему. Отвоевался. И еще скажи ему, какой же он пролетарий, если пошел сражаться против государства трудящихся.

Перевел, как сумел, эти слова пленному, у которого от сурового голоса конвоира душа совсем ушла в пятки.

- А что же мне было делать? Меня мобилизовали... Иначе - бах-бах! заныл немец.

Конвойный солдат махнул рукой и прикурил только что свернутую цигарку:

- Известно... заставили да заставили... Сам рабочий, а классового сознания ни на понюшку. Перешел бы к нам, сдался бы в плен, так нет, стрелял до последнего, двоих наших уложил...

Был послан в разведку. Хотел, видать, крест заработать, сопляк...