Я погиб в первое военное лето

А теперь наша тоска по непопулярному Ландевею стала невыносимой. Невольно приходило на память, в каких обстоятельствах он кормил нас: непосредственно во время боя, на быстрых маршах при отступлении, под проливным дождем... Нередко случалось, что горячий суп ждал нас в четыре утра и в двенадцать ночи. Когда же этот прохиндей спал? Да и далеко не всегда просто бывало достать сухого топлива для котла: как часто мы продирались через гнилые болота и заросли ольховника, где не увидишь сухого хвороста. В самом деле - шапку долой перед фронтовым поваром Ландевеем, это редкостный парень, только мы не умели его ценить. Так мы чувствовали и думали, как это бывает всегда, когда из повседневной жизни выпадает что-то очень важное, чего в обычной обстановке мы не в состоянии ценить...

Но мы еще не знали всего.

На следующий день к вечеру, когда без крошки хлеба и капли горячего мы отмахали в парную изморось тридцать километров и остановились на ночлег в каких-то ольховых или березовых перелесках, то через несколько часов хотите верьте, хотите нет - к нам притащилась повозка с хлебом и дымящаяся кухня!

- Ребята, становись! Прибыл командир баланды!

Мы расхватали котелки и ложки.

Но у котла вместо Ландевея стоял совсем нам неизвестный человек из хозяйственного взвода; прибывший с мобилизацией из России солдат, имени которого мы не знали.

- А где Ландевей?

- Убили, - коротко ответил новый повар, откинул крышку котла и окунул черпак в горячее пшенное варево.

Очередь онемела.

- Не мели, как это убили... Этого не может быть!

Действительно, это невероятно. Около двух лет молчаливый, тощий Ландевей разливал нам похлебку, а теперь от него осталось только короткое слово "убили".

Ландевей в самом деле погиб. Вместе с кухней и лошадьми, возившими хлеб. Вместо них теперь в упряжке были два загнанных верховых коня, холки у них безнадежно, до крови стерты седлом. Густой рой мух вился над липкими от гноя, смазанными мазью струпьями.

По словам хлебного повозочного, это произошло вчера в полдень.

Ландевей и старшина получили продукты и маршрут, по которому надлежало следовать за батареей. Уже набрали воды из ручья, разожгли огонь под котлом, Ландевей как хороший хозяин взял лошадей под уздцы и повел их к ручью, напоить перед дорогой. Когда они возвращались с водопоя, над лесом, прямо над вершинами деревьев, на бреющем полете появился "мессер", притом так внезапно, что они ничего не успели предпринять. Самолет обстрелял их разрывными пулями из крупнокалиберных пулеметов и сбросил две бомбы. Пулеметная очередь просто скосила лошадям головы, хлеб в повозке тончайшими осколками был превращен в крошево. Ездовой показал на железные обода: даже они были искусаны осколками. Сам он успел кинуться под повозку и чудом остался цел.

Ландевей с лошадьми находился посреди дороги, в него угодили бомбы...

- Он ведь, бедняга, плохо слышал, наверно, только тогда и разобрал шум самолета, когда тот уже прямо над ним летел, - рассказывал повозочный.

Короче говоря, тяжелый и, как серп, острый осколок бомбы отрезал нашему повару обе ноги выше колен...

- Ребята, застрелите меня... - просил он, - я ведь все равно помру... А когда домой вернетесь, не говорите моей матери, что такая мне страшная смерть выпала...

Так погиб наш повар Ландевей, которого мы, по правде говоря, не очень любили, потому что он не был вполне типичным армейским поваром, и о котором мы так мало знали (даже того не знали, что он был туг на ухо!), хотя почти два года он раздавал нам наш солдатский харч. Теперь вместо него Иван Бузулуков.

- Ребята, кто из вас знает домашний адрес Ландевея? - спросил хлебный повозочный.

Никто из нас адреса не знал. Где-то в Сетумаа, но где именно?.. Книги личного состава полка, пишущие машинки и другие бумаги мы сожгли, когда первый раз попали в окружение, так что и в штабе полка сведений не получишь. В этом смысле все мы люди без биографий, пока писари не начнут заново составлять списки.

А может, так даже и лучше. Матери никогда не смогут узнать, какой страшной смертью умерли их сыновья...

Забрали свой суп и двухдневную порцию хлеба.

И хотя живот подводило от голода и он был пуст именно так, как сказал Рууди, все же горячий пшенный суп с постным маслом и мягкий, вязкий хлеб совсем не показались нам такими вкусными, как мы ожидали. Хоть и война, а все-таки трудно есть поминальную еду, в приготовлении которой принимал участие сам умерший.

- Черт бы подрал эту ясную погоду, - ругался Рууди, - почему бы ей еще вчера с утра не испортиться, и человек бы жив остался.

На ночь огонь под кухней разводит новый повар. Огонь по-домашнему мелькает сквозь щели закрытой дверцы, веселый дым идет из трубы - ночь туманная, сегодня нечего бояться самолетов...

(Я не узнал, что в левом кармане брюк погибшего Ландевея лежала завернутая в чистый носовой платок спичечная коробка с эстонской землей, которую он второпях набрал перед тем, как перейти 1 июля границу.)

56

Опять отступаем, чтобы где-то там поредевшим полком встретить новую атаку.

Утомительное продвижение по лесам, болотам, мимо бедных деревень осталось позади, ночью мы вышли на твердую мощеную дорогу. На булыжнике железные ободья орудий начали оглушительно грохотать, нарушив тишину российской ночи конца июля, потому что позади уже не слышно взволнованного клокотания фронта. Только все небо на западе багровое от зарева пылающих деревень.

Шагаем вслед за своими орудиями. Еле живые от усталости, в ноздрях походная пыль и горький запах дыма. Идем освещенной заревом мягкой ночью, среди пыли и грохота, но когда в минуты отдыха закуриваем на обочине, слышно, как в росной траве совсем по нотам мирного времени пиликают неутомимые кузнечики. Как... наверно, дома, где-нибудь на лугу.

Не мы одни движемся по этой булыжной дороге. Мы идем оттуда, но и _туда_ идут. Время от времени из сумерек нам навстречу выходят спешащие на фронт воинские части, чтобы еще до зари прибыть на место. Сперва на грузовиках рота саперов, за ними противотанковый дивизион. С иголочки новые, с резиновыми скатами сорокапятимиллиметровки, но на конной тяге, как и наши. Упряжки движутся рысцой, солдаты бегут с ними рядом, держась рукой за постромки или за передки. Это не только что сформированная часть, нет, это ребята срочной службы, они уже свое хлебнули, как и мы, сразу видно. О да, вам нелегко придется... Наверняка уже сегодня увидите немало огня и крови...

Потом на какое-то время дорога пустеет.

Сапоги стучат по булыжнику, шпоры позвякивают.

Как-то само собою мы переходим на ритмичный шаг по камням, потом как-то незаметно начинаем шагать в ногу, и тут Рууди вдруг затягивает строевую песню.

Боже мой, в самом деле, ведь уже целую вечность мы не раскрывали рта! И в тот же миг сквозь душную, пропахшую гарью ночь из множества глоток понеслось:

Одна красотка молодая

влюбилась крепко в пушкаря.

Правда, то была еще сразу после призыва выученная, старая наивная солдатская песенка, но в ее мелодии и особенно в припеве бесспорно есть что-то лихое. И мы все почему-то почувствовали, что в нашем пении сегодняшней ночью есть какой-то особый смысл, хотя мы промаршировали уже столько дней и ночей. К черту треклятую войну, дурацкие марши и отступления, ведь где-нибудь, когда-нибудь будут нас ждать любимые девушки, молоденькие и хорошенькие. Если не дождутся прежние, ничего, найдем других. А если нас отправят на тот свет, так все-таки они когда-то были у нас - в Тарту или Таллинне, Нарве или Вильянди, и этого не сможет отнять у нас даже смерть! И, вообще, наперекор всему сейчас мы еще живы и не желаем идти словно выхолощенные бараны!

Орем во всю "мощь своих легких, как бывало когда-то после учений, маршируя в казармы.

Из полумрака навстречу нам шагает враскачку колонна пехоты. Поравнявшись с ней, ступаем особенно четким, грохающим шагом и, как полоумные, выкрикиваем: