Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном

Прямо не на что смотреть. Эта громада картин без убеждения, без мысли, без души поистине страшна. Все это жалкая стряпня, за исключением большого декоративного аппарата Puvis de Chavannes. Этот человек в маленьких вещицах безрассуден, но его большие декоративные полотна прекрасны. Они переносят вас в какую-то чуждую вам, но очень поэтическую архаическую атмосферу. Притом вы не можете сказать, что это: рисунок, живопись или что-то другое, не от мира сего? Скажу еще, что я только начинаю его любить: это совсем новые пути. Видела еще портрет красавицы m-me Саржана. Портрет возбуждает огромное любопытство: его находят жестоким. На мой взгляд, это — сама правда, само совершенство. Он писал то, что видел. Прекрасная m-me* страшна среди бела дня, ибо, несмотря на свои 26 лет, она румянится и белится. Гипсового тона белила придают ее плечам оттенок трупного цвета. К этому она еще красит свои уши в розовый цвет, а волосы в цвет красного дерева. Брови, цвета темного красного дерева — две сплошные темно-бурые линии.

Моя собственная картина — в духе старой живописи. По крайней мере, мне так кажется. И затем я не вижу никакой необходимости дать что-нибудь новое. Что я могла бы изобрести нового в искусстве? Если не для того только, чтобы блеснуть, как метеор, то для чего-же? Показать, что есть талант? Только всего? А затем что? Умереть, ибо умереть придется-же обязательно. Жизнь-же печальна, страшна, черна. Что предстоит мне? Что делать? Куда идти? Зачем? Быть счастливой, — каким образом? Я устала, прежде чем сделала что-нибудь. Я воображением пережила все мирские радости, я грезила о таком величии, что все то, что может выпасть на мою долю, будет или только близко к пережитой мечте, или далеко ниже ее.

Но тогда что-же, что-же?

Завтра, или послезавтра, или через неделю явится какой-нибудь пустяк, который совершенно изменит течение моих мыслей, а затем все это повторится сначала, а там дальше — смерть.

Пятница, 2 мая 1884 г.

Вчера вечером, вся еще погруженная в похоронные мысли, я все-таки отправилась к m-me Hochon, чтобы выслушать несколько похвал своей картине. Черное платье, декольтированный бархатный корсаж, кусок черного тюля, наброшенный на плечи, и фиалки на груди… Занимались музыкой. Массенэ играл и пел. Пел еще любезный, всегда восхищенный и восхитительный Каролюс Дюран. Там были г-да Флери, Моделэн Лемэр, г-да Франчези и Канробер. К столу меня повел маршал. Затем были еще живописцы: Мункачи с женой, Геберт и др… Надо, в самом деле начать выходить: этот вечер в интимном кругу на меня хорошо подействовал.

Так как лил дождь, то я отправилась к Жюлиану, Он говорит, что, пожалуй не дал бы обеих рук за то, что я получу медаль, но полторы руки он готов поставить на карту, и что он не стал бы этого говорить, если бы не был почти уверен в успехе. Провела хороший вечер с Жюлианом и Тони Робертом Флери. Флери говорит мне, что он подвел своего отца к моей картине, не говоря ему, кто ее написал, и его отец нашел ее très bien, très bien — именно так и сказал!

Воскресенье, 4 мая 1884 г.

С понедельника я ничего не делаю. В течение целых часов я сижу сложа руки. Грезишь ни весть о чем, или же о любви. Гонкур говорит, что у женщин всегда есть какая-нибудь любовная страстишка, вблизи или вдали. Это иногда весьма справедливо.

Вторник, 6 мая 1884 г.

Я с ума схожу от желания писать. Могу ли я писать? А между тем меня словно толкает какая то непобедимая сила. О, это уже с давних пор. Начиная с романа, начатого в 1875 г. и до сих пор неоконченного… Да еще стихи, до того и после, все время… Теперь я дошла до той точки, когда все эти грезы и все схваченные на лету наблюдения хотят словно облечься в плоть. Порой кажется, что у тебя в голове готов сюжет для десятка книг. Не знаешь, с чего начать, и когда принимаешься за осуществление этих грез, останавливаешься на десятой странице.

Я вам потому это рассказываю, что отмечаю здесь все свои отдельные настроения. У меня даже есть масса написанного, но я смеюсь над своими претензиями. Порядочная это была бы глупость — писать! Я борюсь с собой, отказываюсь, говорю себе нет, смеюсь над собой — ибо я слишком боюсь быть смешной в глазах других, — а страсть эта непреодолима!

Это сладкое безумие, которое делает меня счастливой, перед которым я останавливаюсь взволнованная, возбужденная, словно я об этом серьезно задумываюсь. И, может быть, я слишком серьезно об этом думаю, чтобы признаться в этом даже здесь. Но для этого не хватило бы жизни, в особенности моей.

Всего коснуться своей рукой, и ничего не оставить после себя!

Ах, Господи! я все же надеюсь. Ах, я так труслива и живу в таком страхе, что готова поверить в спасительность церкви.

Суббота, 10 мая 1884 г.

Утром в Салоне с Кларой Канробер. Завтракаем у Канроберов. А после — дома, где собралась целая толпа гостей. Я скучаю. Что значит скучать? Это, вероятно, месяц май меня так волнует. Да, это так!

Вечером в итальянской опере. После панегирики d’Edincelle в «Figaro» меня сильно лорнируют, что меня очень стесняет, так как я не уверена, что хорошо выгляжу. Все эти господа смотрят и лорнируют меня из всех лож.

Среда, 14 мая 1884 г.

Письмо от Ги де-Мопассана. О чем он думает, этот человек? Он бесконечно далек от того, чтобы знать, кто я такая, так как я ни с кем не говорила о нем, даже с Жюлианом. А я, — что я ему скажу?

Моя картина «Жан и Жак» удостоилась лестного упоминания в Ницце. Все наши с ума сходят от радости, исключая меня.

Пятница 16 мая 1884 г.

Отправляемся в Салон. Встречаем не мало знакомых, среди них m-lle Аббема, которая сообщает мне, что ее шурин, М. Paul Манц (из «Temps») признает за мной большой талант. Спустя немного мы встречаем известную художницу, m-lle Ароза. Она с дамой, которая представилась как дочь Поля Манца. Мне представляется немножко глупым повторять все те лестные вещи, которые они мне преподнесли. Если это обыкновенные светские люди, я никогда об этом не говорю, зная, что учтивость требует таких комплиментов. Но когда Аббема и дочь Поля Манца говорят мне о том, что думает обо мне великий критик, они сильно настаивают на своих словах и тем дают мне понять, какое неслыханное счастье для меня представляет лестное мнение такого человека, как он.

Кажется, в «Temps» была статья обо мне. Кроме того я получила 22 или 23 вырезки из различных журналов.

Очень много рассматривают мою картину, много рассматривают и меня. Я впервые одела платье из тонкой темно-синей шерсти, — очень простое и очень шикозное. На голове черная соломенная шляпа в стиле Watteau.

С тех пор, как Бастиен Лепаж болен, я забыла про все уколы самолюбия. Я не боюсь его больше; есть в этом чувстве что-то похожее на удовольствие. Вообразите себе какого-нибудь повелителя, которого привыкли приветствовать издали с униженной сдержанностью и который вдруг упал в овраг, сломал себе ногу и нуждается в вашей помощи.

Суббота, 17 мая 1884 г.

Сегодня вечером у Clovis Hugues. Ну, и любопытно же это было! Какие-то ужасные женщины, косматые поэты, исступленные сумасброды! Когда явился Мистраль, все поднялись с места, даже дамы. Этому несчастному преподнесли уйму стихов. Мистраль напоминает собой великолепного жандарма. Он пропел двадцать или тридцать куплетов, которые публика повторяла за ним хором.

Было меньше знаменитостей, нежели я могла предполагать. В конце концов были только Мистраль, Клодвиг Гюгес, Поль Арен, Жюль Гальярд, а за тем всякая мелюзга.

Я протанцевала один тур польского с Клодвигом Гюгесом. После этого я уехала с вечера в сопровождении m-me Гальярд, которая в восторге от того, что ей обо мне сказал Поль Манц.