Записки бывшего милиционера

В институте учился без особого напряга, держался середины, сдавал все зачёты и экзамены, ни разу ничего не пересдавал. Мог бы учиться и лучше, если бы — как, например, в Академии МВД СССР, — занятия начались бы с советов по методике самообучения. В Академии все учебные дисциплины начинались с лекций о том, как учиться в вузе и как изучать конкретную дисциплину, — и это здорово помогало. В институте мы, по сути, были предоставлены сами себе и первое время даже не понимали сути учебного процесса.

Мне повезло с учебной группой, нас было 25 человек, уже имеющих жизненный опыт. В группе не было ни одного школьного выпускника, и все дорожили учёбой, не допускали из ряда вон выходящих поступков.

Поскольку все были довольно взрослыми, у каждого уже были свои интересы и заботы, поэтому за стенами института каждый жил своей отдельной жизнью. Особых привязанностей не наблюдалось, но дружеские отношения, как я уже говорил, у меня сложились с Володей Кузиным и Валерой Глазуновым.

В целом учебная нагрузка была довольно большой, но в институте наша группа по успеваемости на своём курсе занимала первые места, за что однажды нас поощрили экскурсионной коллективной поездкой в город-герой Волгоград. Таким образом, я оказался в этом городе первый раз. Второй раз я побывал здесь с Еленой после свадьбы, в начале ноября 1967 года, по пути в Тихорецк. С нами были моя мать и тётя Дуся.

От общественной работы в институте я по возможности уклонялся, просто некогда было ею заниматься. Зато всегда был в курсе как внутриполитической, так и внешнеполитической обстановки. Читал кипы газет, как очень многие граждане страны. Надо сказать, что Советский Союз по праву считался самой читающей страной в мире. В частности, в Саратове по утрам выстраивались очереди к газетным киоскам. Один из них находился напротив института (на улице М. Горького), и чуть ли не с семи часов утра там к киоску змеилась очередь, и всегда я был в ней вместе с несколькими такими же одержимыми студентами. А читали и покупали всё — от местной областной (названия не помню) до «Литературной газеты», «Книжного обозрения» и «Экономика и жизнь». Газеты стоили две копейки (если без вкладки) и мой студенческий бюджет не разоряли. Конечно, тут же, в очереди, обсуждались различные события. Помню, как были потрясены люди в очереди, когда узнали, что погиб Че Гевара. Он к этому времени стал кумиром студенческой молодёжи. Все мечтали иметь его портрет. А прославился Че Гевара не столько своим участием в революции на Кубе вместе с Фиделем Кастро, сколько тем, что добровольно ушёл с поста министра Кубы и свою министерскую должность, свою популярность на Кубе — а популярен он был не менее, а может быть, и более, чем Кастро, — променял на голодную, холодную, бродячую и опасную жизнь партизана в боливийской сельве, где он пытался совершить такую же революцию, как и на Кубе. Че Гевару застрелили американские агенты 8 октября 1967 года.

Как и положено в институте, теоретическое обучение чередовалось с так называемой практикой, длившейся обычно месяц, и только на четвёртом курсе эта практика в форме стажировки длилась четыре месяца — с февраля по май.

К сожалению, руководства практикой со стороны института на местах не было, а местные работники — руководители практики — учили в основном не тому, как надо работать, а, наоборот, своим примером показывали, как делать не надо.

Первую свою практику я проходил в городе Ульяновске, уже будучи знакомым с Еленой, которая в это время, кажется, была в Астрадамовке. Две недели я практиковался в Ленинской районной прокуратуре, а две недели — в суде этого же района. Запомнилась практика мне тем, что, прочитав мои протоколы допросов, руководитель практики схватился за голову от того, что я не ограничивался предметом обвинения, а отражал в протоколах все преступные эпизоды, на которые удавалось расколоть допрашиваемых, а это порой были десятки новых преступлений. Всё кончилось тем, что меня заставили переписать почти все протоколы, ограничиваясь в каждом официальным предметом обвинения. Потом, уже на самостоятельной работе, я убедился в практической правоте такого подхода, потому что почти за каждым преступником, как правило, тянулся целый шлейф преступлений, и если по всем преступлениям разбираться в рамках одного дела, то оно никогда бы не закончилось. Конечно, по более значимым выявляемым эпизодам устная информация передавалась оперативникам для проверки, и уже от них зависело, быть новому делу или нет.

На следующий год я оказался на практике в Куйбышеве (теперь город Самара) на советской работе, то есть на практике в областном исполнительном комитете. Здесь у меня сложились дружеские отношения с моим руководителем — секретарём облисполкома по фамилии Орлов. Работа в аппарате мне пришлась по душе, в отличие от прокуратуры и суда, а Орлову моя работа, видимо, тоже понравилась, и по окончании практики он официально предложил мне после института распределиться в Куйбышев, гарантируя работу в должности как минимум секретаря исполкома в городе Новокуйбышевске. Что это за город, я не знал, ни разу там не был, но я дал согласие и стал в учёбе делать упор на изучение дисциплин, близких к советской работе. К сожалению, через год я узнал, что Орлов был освобождён от должности, и меня никто в Куйбышеве уже не ждал.

После зимней сессии на третьем году учёбы я оказался на стажировке по следственной работе в Соломбальском райотделе милиции города Архангельска, который резко отличался от всех других городов, где мне до этого довелось побывать. Архангельск в прямом смысле слова был деревянным. Кроме домов на центральной улице, проспекте Павлина Виноградова (теперь Троицкий проспект), почти все жилые дома в городе были деревянными. А в Соломбале, где я проходил следственную практику, деревянными были и тротуары, и дороги для автомашин.

Было четыре вещи, которые меня удивили в первые дни пребывания в Архангельске: деревянные тротуары (подобного я нигде раньше не видел), английский танк у краеведческого музея (а музей размещался в деревянном доме на месте нынешнего торгового центра «Полярный»), умение местных мужиков сморкаться на ходу, не снижая скорости и не пользуясь носовым платком, и газетные кульки с мусором, летящие из окон домов.

На стажировку в Архангельск я приехал в феврале 1968 года. Всё, естественно, было покрыто снегом, и даже когда я уезжал — 1 или 2 июня, — выпал свежий снежок, и просто из-за него я не видел главной «достопримечательности» Архангельска, которую обнаружил сразу же по приезде в июле 1968 года, после окончания института, — это сплошная замусоренность города, которая сохраняется, увы, до сей поры.

Ну а когда в феврале 1968 года я впервые приехал в Архангельск, был вечер, и было очень темно. Выйдя из вагона, я увидел редкую цепочку огней фонарных столбов, уходящую куда-то вдаль, в сторону далёких от вокзала светящихся окон каких-то домов. Как я потом выяснил, это были первые от вокзала дома, в одном из которых размещался магазин «Богатырь». Между ними и вокзалом не было ни одного дома, и на этом отрезке не было улицы Энгельса (теперь ул. Воскресенская) как таковой.

Самостоятельно добрался до областного управления внутренних дел, которое, на удивление, размещалось в помпезном здании с лжеколоннами. Встретил меня подполковник В. А. Кулин — заместитель начальника следственного отдела УВД, а начальником этого отдела в то время был полковник М. М. Коверзнев (по прозвищу Мих-Мих). Кулин устроил меня в гостиницу УВД, находившуюся на территории стадиона «Динамо», которая, кстати, вскоре (через несколько месяцев) сгорела. На следующий день я прибыл в Соломбальский райотдел милиции, где под руководством следователя Валентина Шестакова мне предстояло четыре месяца стажироваться на следственной работе.

Этот отдел милиции размещался в деревянной большой избе на площади Терёхина, а Шестаков был известной личностью местного масштаба, был «представителем соломбальской интеллигенции», как он любил себя называть, и, будучи в подпитии, при этом с размаху хлопал себя тыльной стороной правой ладони под левой щекой. Дядька он был нормальный, мы быстро нашли общий язык, и он предоставил мне полную свободу в расследовании дел по принципу «не знаешь, что делать дальше, — спрашивай».