Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие

Все это пропитано застенчивым величием, но в то же время немного отдает Сесилем Б. де Миллем [43]. Меня таким не проймешь. А вот молодой студент, изучавший живопись и архитектуру, Адольф Гитлер, всем своим нутром живо откликался на блеск Рингштрассе: «С утра до поздней ночи я бегал от одной достопримечательности к другой, но главным предметом моего интереса оставались здания. Я часами простаивал перед Оперой, часами любовался Парламентом; вся Рингштрассе казалась мне волшебной картиной из ‘Тысячи и одной ночи’». Гитлер зарисовывал все пышные здания на Ринге — Бургтеатр, Парламент Хансена, два больших здания напротив дворца Эфрусси — университет и церковь Вотивкирхе. Гитлеру очень нравилось, что это пространство отлично подходит для всяких зрелищных действ. Он видел все эти украшения совсем по-иному: для него они выражали «вечные ценности».

За все это очарование приходилось платить: участки под застройку распродавались быстро растущему сословию финансистов и промышленников. Многие из них были проданы для сооружения дворцов на Рингштрассе — зданий такого типа, где за внушительным фасадом прятался целый ряд отдельных апартаментов. Можно было жить по модному адресу, в здании, именуемом «дворец», с огромной парадной дверью, с балконами и окнами, выходящими на Рингштрассе, с мраморным вестибюлем, с гостиной под расписным потолком — и при этом занимать один этаж. На этом этаже, называвшемся Nobelstock [44], все основные помещения для приема гостей сосредоточивались вокруг большого бального зала. Бельэтаж легко узнать: вокруг его окон больше всего гирлянд и фестонов.

А поскольку многими обитателями новых «дворцов» стали семьи, разбогатевшие сравнительно недавно, это значило, что на Рингштрассе поселилось немало евреев. Удаляясь от дворца Эфрусси, я прохожу мимо дворцов Либенов, Тедеско, Эпштейнов, Шей фон Коромла, Кенигсвартеров, Вертхаймов, Гутманов. Эти бравурные здания служат своего рода перекличкой для породнившихся между собой еврейских семей, архитектурным парадом самоуверенного богатства, где крепко сплелись еврейство и любовь к пышному декору.

Я иду дальше, подгоняемый ветром, и думаю о своих «скитаниях» по рю де Монсо, вспоминаю Саккара, алчного персонажа Золя, с его вульгарно-пышным домом, выделявшимся среди прочих зданий на улице. Здесь, в Вене, ведутся несколько иные споры о евреях с «Ционштрассе», живущих за роскошными фасадами. Здесь толкуют о том, что евреи слишком уж ассимилировались, настолько ловко замаскировались под соседей-гоев, что обманули самих венцев и растворились в общем антураже Ринга.

В романе Роберта Музиля «Человек без свойств» старый граф Лейнсдорф размышляет об этом умышленном растворении. По его мнению, евреи внесли путаницу в светскую жизнь Вены тем, что не сохранили опознаваемых атрибутов своего происхождения:

Ступайте в венские трущобы — в Леопольдштадт, и вы увидите там евреев, живущих так, как подобает евреям: по двенадцать человек в комнате, без воды. Убедитесь в том, что они кричат на улицах, носят правильную одежду и говорят на правильном жаргоне. В 1863 году, когда Виктора привезли из Одессы трехлетним ребенком, в Вене жило менее восьми тысяч евреев. В 1867 году император даровал евреям равные с остальными подданными права, разрушив тем самым последние преграды, мешавшие им получать образование и владеть собственностью. К 1890 году, когда Виктору было тридцать, в Вене насчитывалось уже 118 тысяч евреев, среди которых было много новоприбывших Ostjuden [46], бежавших из Галиции от погромов, прокатившихся там страшной волной в предыдущее десятилетие. Евреи стекались сюда и из Богемии, Моравии и Венгрии, покидая местечки (штетлы) с их убогим существованием. Они говорили на идише и иногда носили кафтаны: они по-прежнему были погружены с головой в свое талмудическое наследие. Венская бульварная пресса сообщала, что эти пришельцы, возможно, практикуют ритуальные убийства и уж точно занимаются проституцией, торгуют вразнос поношенной одеждой и прочими товарами, расхаживая по городу со странными заплечными корзинами.

К 1899 году — году свадьбы Виктора и Эмми — в Вене жило 145 тысяч евреев. К 1910 году из европейских городов лишь в Варшаве и Будапеште имелось большее еврейское население. Из городов мира больше евреев насчитывалось только в Нью-Йорке. И это было совершенно особое население. Многие представители второго поколения новых эмигрантов достигли небывалых высот. По словам Якоба Вассермана, Вена была на рубеже веков городом, где «вся общественная жизнь находилась в руках евреев. Банки. Пресса, театр, литература, общественные организации, — все это находилось в руках евреев… Я поражался тому, как много здесь евреев среди врачей, адвокатов, завсегдатаев клубов, снобов, денди, пролетариев, актеров, газетчиков и поэтов». Действительно, среди финансистов доля евреев составляла 71 %, среди юристов евреев было 65 %, среди врачей — 59 %, а среди венских журналистов евреи составляли половину. Как отметил Уикхем Стид в своей неумышленно антисемитской книге о Габсбургской империи, «Нойе фрайе прессе» была газетой, которая «принадлежала евреям, издавалась и сочинялась евреями».

И у всех этих евреев имелись идеальные фасады: они попросту исчезали за ними. Вена была «потемкинским» городом, а они — ее «потемкинскими» жителями. Этот русский полководец некогда сооружал на скорую руку макеты деревень из досок и штукатурки, чтобы произвести впечатление на проезжавшую мимо императрицу Екатерину Великую, а Рингштрассе, как писал молодой архитектор Адольф Лоос, была всего лишь грандиозным притворством. Это была потемкинская деревня. Фасады не имели ни малейшего отношения к самим домам. Камень оборачивался штукатуркой. Это были пышные декорации для выскочек. Венцам следует отказаться от жизни среди всей этой театральной мишуры и перестать «надеяться, что никто не заметит, что все тут — фальшивка». Сатирик Карл Краус соглашался с ним: это было «притеснение украшательством повседневной жизни». Более того, благодаря такому притеснению сам язык стал жертвой «катастрофического смешения. Фразеология есть не что иное, как умственное украшательство». Декоративные здания были расставлены в орнаментальном порядке, а вокруг них протекала искусственная жизнь: Вена сделалась напыщенной.

Это слишком непростое место, чтобы отправлять туда нэцке, думаю я, двигаясь по кругу назад, к дворцу Эфрусси, уже ближе к сумеркам и в более спокойном настроении. Оно непростое потому, что я не понимаю, что означает все это обилие орнамента. Мои нэцке вырезаны только из какого-то одного материала: из самшита или из слоновой кости. Они твердые и не имеют пустот. Они совсем не «потемкинские», их не покрывает штукатурка или гипс. Они — забавные мелкие безделушки, и я не могу представить, как они выживут в этом застенчиво-высокопарном городе.

Впрочем, и их никак нельзя упрекнуть в том, что они служат какой-то практической цели. Выходит, и в них можно усмотреть нечто вроде украшения — по-своему чарующего украшения. И я удивляюсь, насколько все-таки уместным оказывается свадебный подарок Шарля, доставленный в Вену.

«Ционштрассе»

Венскому «дворцу» к моменту прибытия нэцке было уже почти тридцать лет. Он строился приблизительно в то же время, что и особняк Эфрусси на рю де Монсо. Это очень театральное здание, рассчитанное на восторженные взгляды зрителей: именно таким его и задумывал заказчик — отец Виктора, мой прапрадед Игнац.