Доктор велел мадеру пить...

   Но дело не в этом.

   Буфет располагался между более или менее спокойным, "приличным" рестораном (крахмальные скатерти и салфетки, ведерки с шампанским, черная икра в хрустальных розетках на льду, и так далее, и тому подобное, кто бывал - знает) и так называемым "цветным" залом, который к вечеру превращался в низкопробную пивную - плохо освещенную, дымную, пропахшую алкогольной кислятиной, орущую и гудящую, с возникающими вдруг то там, то сям пьяными свалками.

   Имена участников таких драк иногда вывешивались в вестибюле рядом с афишами мероприятий, проходящих в Большом и Малом залах писательского клуба. На какое-то время драчунов отлучали от ЦДЛ...

   Но это так, к слову.

   Так вот, сделав приятную покупку в буфете, мы с отцом отправились через "цветной" зал к выходу.

   Приходилось пробираться между столиков, облепленных захмелевшими литераторами. Я шел впереди, приняв на себя роль ледокола, чтобы, если придется, пробивать дорогу идущему за мной отцу.

   Пробравшись через зал, я оглянулся, но отца за собой не обнаружил.

   Через какое-то мгновение я его увидел.

   Он стоял возле столика, растерянно озираясь, а в его руку крепко вцепился некто в темном костюме, в съехавшем на сторону галстуке и с невнятным пьяным лицом.

   Сквозь буфетный шум до меня донеслось глухое восклицание, обращенное к отцу:

   - Валя, прости!

   И некто в темном, не отпуская папиной руки, сполз со стула и оказался перед отцом на коленях.

   Не будь я сам свидетелем, эту быстротечную сценку можно было бы посчитать нелепой выдумкой.

   - Да ладно, ладно... - приговаривал отец, делая деликатные попытки освободиться.

   Ему это удалось до того, как подоспела помощь в моем лице. Он взял меня за локоть, и мы, не оглядываясь, прошли через зал в тихий просторный вестибюль.

   - Кто это? - спросил я.

   Отец чуть презрительно улыбнулся и назвал фамилию писателя, который в свое время написал для двух номеров "Правды" четыре разгромных подвала (по два в номере) по поводу романа "За власть советов".

   Большим был человеком при Сталине.

   На вопрос, чего он хотел, отец ответил, что почему-то вдруг решил перед ним извиниться за старое.

   Было понятно, что отцу вовсе не интересно вспоминать об этом происшествии, которое теперь уже за давностью лет потеряло всякий смысл, не оставив в душе глубокого следа - затаенной обиды или неприязни.

   Автор некогда прославленного романа, удостоенного высочайшей советской премии, продолжал существовать, в то время как его худосочные сочинения погибли, не выдержав испытания станком Гуттенберга.

   Думаю, отец прекрасно понимал, что и его суровый критик был такой же жертвой идеологической возни, как и он сам, и зла на него не держал. А если говорить точнее, после того случая человек в темном для него вообще перестал существовать, ибо и до этого никакого интереса к себе, как литератору, не вызывал.

   К истории о разгроме романа "За власть советов" добавлю некоторые пикантные подробности. Наверное и тогда о них знали люди, кого они касались, в том числе и отец. Но мне стали известны сравнительно недавно, в последние годы, после того, как были обнародованы в печати.

   Так вот.

   Свою резкую, зубодробительную статью тот господин написал по зову сердца, но печатать ее отказывались. И тогда он в письме Сталину пожаловался на невозможность опубликовать свое мнение в газете.

   Сталин затребовал статью, одобрил ее и с соответствующей рекомендующей резолюцией отправил в редакцию "Правды".

   Кроме того, он позвонил автору по телефону, в доверительном разговоре согласился с критической оценкой романа и даже высказался в том плане, что очень нехорошо было Катаеву назвать главного героя произведения, секретаря райкома партии Черноиваненко Гавриком.

   Ведь всем известно, кого в русском народе называют "Гавриками".

   Особый сюжет - отец и растения, в частности - цветы.

   Начну издалека.

   Мне, мальчику, очень и всесторонне нравился роман моего отца "За власть советов".

   Имеется в виду не только содержание, но и сама книжка, как предмет.

   Это был толстый том в простецкой картонной обложке, с желтоватой почти газетной бумагой и беглыми карандашными рисунками - заставками.

   Да и на самой обложке, под названием, таким же образом была нарисована диковинная керосиновая лампа с зарешеченными стеклами.

   Одна только эта лампа могла дать отчетливое представление о том, что дело происходит в мрачном подземелье, где единственный свет - скупое неверное пламя фитиля, вот-вот готовое погаснуть из-за отсутствия керосина...

   Больших во всю страницу иллюстраций, которые всегда придают любой книжке дополнительный вес (не в прямом смысле, разумеется), в книжке отца не было и может быть, если покопаться в душе, меня это несколько задевало.

   Но достаточно было приступить к чтению, как всякие мысли о внешнем виде книжки улетучивались, потому что ты оказывался в мире света, растений, домов, деревьев, наконец, моря, такого таинственного и такого притягательного.

   И там, в этом мире, который, оказывается, вовсе не был чужим, а, напротив, был твоим миром, существовали, разговаривали, размышляли, чувствовали и действовали очень знакомые и понятные люди.

   Все начиналось с подготовки к долгожданной поездке в страну папиного детства мальчика-пионера и его отца.

   Сборы, разговоры, волнения.

   И наконец - начало путешествия.

   Ранним летним утром у подъезда большого московского дома остановился автобус, который, разъезжая по городу, собирал авиационных пассажиров, чтобы доставить их на аэродром к самолету.

   Два наших героя, отец и сын, забрались в автобус, и тот двинулся из Замоскворечья мимо Храма Василия Блаженного, напоминающего восточную чалму, через Красную площадь, по улице Горького в сторону центрального аэровокзала, откуда и должен был начаться рейс.

   Так вот.

   Задние фонари автобуса светились в утреннем сумраке, как медуница.

   И без описания горящих задних фонарей автобуса картина мира была насыщена наступающим рассветом, спящими домами, прохладой, пустынными переулками, таинственностью Кремля, предвкушениями дальнейшего.

   А тут еще фонари, которые светились, как медуница.

   И я представлял себе эти светящиеся в сумраке продолговатые из толстого стекла рубчатые фонари удаляющегося автобуса, может быть немножко фиолетовые, как цветы медуница, которые я никогда не видел, но название которых содержало в себе представление об этом странном оттенке цвета.

   Прочел, вздрогнул от восхищения и навсегда запомнил.

   Много лет спустя спросил у отца, что это за цветок такой - медуница. И он мне ответил, что слышать слышал, а вот никогда увидеть ее не доводилось.

   Но что-то же заставило его написать это слово и заставить меня, читателя, никогда не видевшего этого цветка, представить себе не только удаляющийся автобус с включенными ночными огнями "медуницами" - еще очень рано и темно, - но увидеть город, рассвет, небо и при этом почувствовать озноб от волнения, которое сулило героям романа предстоящее путешествие.

   Одно лишь слово, название, но какое же это чудо, что именно оно возникло в воображении писателя, всплыло из каких-то непознаваемых глубин памяти и нашло свое место среди других слов может быть даже более необходимых и обязательных.

   Кажется. я предпринимал попытки уточнить, что же из себя представляет цветок "медуница" и даже кажется выяснил, что ничего общего с тем, что я себе навоображал, не имеет.

   Но абсолютно никаких подробностей в памяти не сохранилось...

   Картина же из романа отца жива в моем представлении до сих пор. А поскольку, как бы оригинален и самобытен ни был отдельный читатель, всегда какая-то часть человечества, пусть совсем небольшая, пусть лишь несколько миллионов, думает и представляет, как ты, то по прочтении упомянутого сравнения с медуницей на страницах романа (точнее, в нескольких строках из него) и картину он увидит такую же, что и ты.