Лебединая песнь

«Что за неожиданная предупредительность!» – подумала она, заметив, что он весь расплывается в глупой улыбке, глядя на нее в упор масляными, выпуклыми, похожими на чернослив глазами.

– Русский дэвушка такой гладкий!

Леля поспешно отвернулась. «Что за идиотские комплименты! Неужели начнет приставать? Пусть только эта обезьяна посмеет!»

Когда расходились после ужина, Подшивалова поманила ее к себе.

– Что тебе, Женя?

– Хочешь, новость скажу? Алешка мой сказывал, что конвойный Косым по тебе обмирает. – Леля невольно отшатнулась.

– Что за чепуха! Нашла о чем рассказывать! Любовь Косыма меня интересовать не может!

– Постой! Не так уж прытко! Я для твоей же пользы: ну, какой тебе от твоего хахаля интерес? Вечно ходи под страхом, что накроют, а пользы – ни крошки. Ну, а станешь с Косымом жить, сейчас поставят на блатное местечко, и хлеб будет тебе, и со стороны конвоя уважение. Сегодня они придут в барак вместе – он и мой Алексей.

– Для меня это невозможно, Женя! Можешь передать своему Алексею, что Косыму являться ко мне незачем.

– Не зазнавайся, Ленка! Больно уж ты горда! А Косым не такой человек, чтобы ему перечить: сейчас отплатит!

– Что?! Да какое право он имеет припугивать? Если я только вздумаю сообщить о его притязаниях начальству, нагорит ему, а не мне, – и, круто повернувшись, Леля отошла в сторону.

Свидания с Вячеславом у нее на этот день не намечалось – в эти часы как раз дежурила санитарка, которую подозревали как передатчицу. Тем не менее, решилась сбегать в больницу и через верных людей вызвать Вячеслава хоть на минуту в сени.

В лице Вячеслава заходили все скулы.

– Аленушка, держись, дорогая! Если ты будешь категорична, ему останется только уйти. Прибегнуть к насилию он не посмеет, ну, а если бы попытался – ведь ты не в лесу: кричи, рвись, подымай скандал. Им настрого запрещено жить с лишенными свободы. Не бойся поднять шум – начальство, ох эти ненавистные гепеу, в этом случае будут за тебя. И я тебя защитить не могу; пойми и это! Если только в дело вмешаюсь я, нас как влюбленную пару моментально найдут способ разъединить: штрафной лагерь – и кончено! Все будет зависеть от тебя, моя кудрявая овечка.

Он говорил, держа в своих ее руки.

– Можешь быть спокоен: я ему не дамся, но я боюсь его мести! – прошептала Леля, дрожа.

Барак она нашла в полном смятении: стояли кучками и шептались, конвойные разгоняли по нарам. Несколькими минутами раньше срока был дан сигнал к отбою. Соседки не замедлили сообщить Леле, что только что погибла Феничка: тихая, кроткая бытовичка, которая работала сторожем у одного из складов. Стоя у дверей с железными замками, она плела обычно кружева и всегда казалась невозмутимо спокойной. Но в этот вечер она внезапно побросала спицы и кинулась к забору с колючей проволокой. Предостерегающие крики стрелков ее не остановили – сделала это только пуля. Поступок был настолько странным, что истолковываться мог только как самоубийство…

Магда сказала Леле:

– Да простит ей Бог: она сделала хуже и себе и нам! Две подряд попытки к бегству не пройдут нам даром…

Леля вспомнила, что Вячеслав сказал точно то же самое.

Быть может, конвою нагорело за историю с Феничкой, или решено было одновременно с заключенными подтянуть и стрелков, – так или иначе, ни Алешка, ни Косым не явились в барак вовсе. Леля напрасно просидела всю ночь на нарах с тревожно бьющимся сердцем.

Как только проиграли утреннюю зорю, тотчас стало заметно, что персоналу сделаны соответствующие внушения: интонации стрелков были особенно повелительны и команды категоричны; старшее начальство прогуливалось тут и там, наблюдая за происходящим; заключенные двигались безмолвно, как манекены; пройдя на свое место, Леля с вопросительным взглядом взглянула на врача, и тот одними губами успел шепнуть ей: «Не сегодня!»

Повели опять Алешка и Косым.

Леля старалась держаться подальше от Косыма, но тот улучил минутку и, приблизившись к ней, заговорил, картавя:

– Нэ бойся, дэвушка, Косыма; Косым тэбя полюбил. Будут тобэ и хлэб и дэнги, коли приголубишь Косыма!

Леля с безучастным лицом продолжала вязать дранку, хотя сердце колотилось как бешеное. Очевидно, Подшивалова еще не успела переговорить с Алешкой, и до Косыма еще не докатились слова отказа.

Тот выждал минуту и заговорил снова:

– Жди Косыма сэгодня ночью, джан. Косым придэт вмэстэ с Алэксээм.

Леля быстро выпрямилась и, собравшись с духом, отчеканила:

– Я подыму на ноги весь барак, если вы осмелитесь только это сделать! – Произнося эти слова, она не смотрела ему в лицо: ей страшно было увидеть злобу, с которой засверкают его глаза.

Когда бригада возвращалась в жилую зону, урка, разметавшая по дороге снег, крикнула:

– А без вас был великий шмон!

Что бы это могло значить?… Леля еще не подошла к столовой, как другая урка, пробегая мимо, сказала:

– Шмон, шмон, великий шмон!

У Магды опять были красные глаза.

– Обыск в бараке устраивали, – шепнула она Леле, усаживаясь на свое место после сигнала к ужину. – Пересматривали наши личные вещи, всю солому перетряхивали. У меня забрали папочкин молитвенник – последнее, что у меня осталось на память о нем. А у вас оставалось что-нибудь в бараке?

– Икона и шерстяной жакетик, – и, говоря это, Леля тут только вспомнила, что в кармане несчастного жакета – первая и единственная записка Вячеслава! Как только закончился ужин, она тотчас побежала на свои нары – ни иконы, ни жакета (хотя последний относился к числу дозволенных вещей). Какая злосчастная звезда руководила ею, когда она в это утро отложила жакет в сторону, говоря себе, что морозы уже уменьшились и достаточно тепло в одном ватнике! Она сидела на соломе, поджав ноги и раздумывая, каковы могут быть последствия и возможно ли сбегать к Вячеславу, который должен находиться в страшной тревоге, не будучи извещенным, как прошла ночь. «Бежать к нему опасно… Слишком опасно… Могут следить…»

Подшивалова прервала ее думы:

– Вот, бери, Ленка. Это твое. Я вовремя подхватила и припрятала. – Лицо глупой девочки осветилось улыбкой, рука протягивала образок.

– Спасибо тебе, Женя! Ты часто бываешь очень добра. Ты бы могла быть гораздо лучше, чем ты есть. А впрочем, это одинаково относится к нам всем, и ко мне самой в первую очередь, – ответила тронутая Леля.

– Ну, ты меня с собой и не равняй! Я еще с малолетства пропадшая. Сколько раз мне мамочка моя говаривала: «Не водись ты со шпаной, Женечка! Не доведет тебя до добра твоя шпана. Пропадешь задаром. Я за тебя, говорит, вечор за всенощной Божью Матерь, Женечка, умоляла!» А я только засвищу – да опять на улицу. Вот все и вышло, как моя мамочка запредчувствовала. Каково ей, сердечной, нонече? – Подшивалова всхлипнула.

А записка? Боже мой, где же записка?! Леля напрасно перерывала солому и ползала по полу – поиски успехом не увенчались. Недопустимое легкомыслие – сохранять такой компрометирующий документ!…

За час до отбоя ее вызвали к начальству.

– Ты с кем это шашни заводишь, а? Кто это тебе свидание назначает? Нам беременных баб в лагере не нужно. Говори: к кому бегала?

Леля помолчала, обдумывая ответ.

– Я не могу быть в ответе за то, что еще хороша и мне не дают прохода ни заключенные, ни конвой. Я ни с кем не желаю иметь дела. Спросите соседей по нарам – они вам подтвердят. Из записки еще не следует, что свидание состоялось. Понятия не имею, кто этот «В», и узнать не пробовала.

– Ишь какую гордячку разыгрывает! Коли в самом деле не путалась – назови сейчас же имя. Ты воображаешь, дуреха, что мы не сумеем выяснить? Писал, разумеется, кто-то из медицинских. Допросим двух-трех санитарок и установим!. Ну, говори, или сейчас отдам приказ о переводе тебя в сорок первый квартал; тебе, наверно, уже известно, что это такое.

Леля похолодела. Штрафной… Там бьют, там морят голодом, там… Я никогда не выдавала, но они все равно узнают… слишком просто установить… а я… а мне… И не своим, чужим каким-то голосом выговорила: