Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками

Хожу с Сашенькой далеко на колодец, выучившись носить воду на коромысле. Но бабы, настоящие, носят тут коромысло поперёк одного плеча, а в другой руке ещё одно ведро. А я ещё отдыхаю по дороге со своими двумя вёдрами. Ставлю их на землю. И тогда Сашенька наклоняется, чтобы попить прямо из ведра, и заранее давится со смеху, так как знает, что только он прикоснётся губами к воде, я тихонько, одним пальцем, толкну его стриженый затылочек и он окунёт нос в воду. Эта игра повторялась всякий раз.

А где же я водила Сашу впервые в парикмахерскую? Вероятно, это было на станции Платоновке: ведь вся наша теплушка кишела насекомыми, и надо было остричь его наголо. Посадили его к мальчику-ученику. Саша сидел тихо, только всё ниже и ниже опускал голову, а его «мастер» опускался за ним тоже всё ниже и ниже, и закончили они операцию где-то уже под столом.

Саша ни с кем не играл. А были в Бальцере два соседа, мальчики-близнецы, рыженькие. Я уговорила Сашу играть с ними. И вот вижу: мальчики играют, а Саша сидит на брёвнышке. Смотрит. Посидел-посидел, пришёл ко мне и говорит: «Я поиграл с мальчиками».

В общем, жизнь в Бальцере была отдыхом. И мне кажется, что она длилась гораздо больше месяца. Но, когда взошёл этот, мой второй, огород (маленький), мы опять бросили его и поехали от немцев с сотрудниками «Бампроекта» в город Буинск Татарской ССР — центр экспедиции «Свияжск — Ульяновск».

VI. Отъезд в Буинск

Сначала поездом добрались мы до Саратова, чтобы там ехать дальше Волгой. Но ждали мы, ждали парохода — а немцы бомбили эту трассу, и изо дня в день откладывался наш отъезд.

Жили мы в Саратове — вся наша большая семья и ещё разные сослуживцы Яши — «на квартире» у каких-то людей. Было симпатично. Все — в одной просторной комнате, в чужих этажерках, фотографиях, фикусах, точно засидевшиеся до утра гости. Я даже умудрилась сходить в Саратовский музей. И потом, через много лет, попав в тот же музей, когда мы ехали с Фефой «Москва — Астрахань — Москва», я очень хорошо всё помнила: такой светлый не провинциальный музей с хорошими картинами. Да и весь Саратов — очень славный город. Этот музей, его посещение, было островком из прошлого в моей бродячей жизни. А весело было потому, что жили там с нами славные люди и был очень весёлый Яша. Всё шутил с Сашей: «Ах! Сердце, сердце…» И рассказывал ему нескончаемые истории про охоту на слонов и бегемотов — в духе Мюнхгаузена. Так просидели мы, ожидая у моря погоды, дней 5–6. Плюнули и поехали поездом в Буинск. По дороге в поезде у мамы украли её знаменитый казакин, опушённый марабу Яша был очень, шумно доволен, так как казакин ужасно надоел ему И хохотал, что больше его не будет.

Наконец, Буинск.

Тут мы проживём год. И я прослужу в Свияжской экспедиции в качестве чертёжницы ровно год — день в день. Единственный год службы в моей жизни (если не считать двух экспедиций — Буреинской и Амурской — до этого). И тут я впервые пойму, что скука — это не когда тебе нечего делать, а тогда, когда надо делать всё время скучную работу. Но эта скука тоже недолго продолжалась: как только начальство разобралось, что я чертёжник плохой (чего стоили мои шрифты на чертежах!), а что я художник-график, меня перевели в Бюро оформления — так это, кажется, называлось — во главе с архитектором Апресяном (высокий, бледный, с ассиро-вавилонской бородой и женственными руками). Тут уже, в этой комнате, фамилия Мунц для архитекторов не была пустым звуком. Занято бюро это было тем, что оформляло альбомы железнодорожных проектов для начальства в Москве.

Кому нужно было это парадное оформление во время войны? Мне кажется, больше всего этой самой группе архитекторов и чертёжников, находящейся в нашей комнате. А состояла наша группа в основном из жён, вывезенных в состоянии дистрофии из Ленинграда, уже отъевшихся, но полных страшных воспоминаний. О блокаде говорить запрещалось. Все потеряли там кого-нибудь из близких. И даже грудных детей, как Нина Неокесарийская: родила, положила и смотрела, как он умирает, — у неё не было ни капли молока. Зато иногда пускались в сладостные воспоминания — как кто жил до войны. И получалось так, что все были так богаты, так благополучны, так обставлены! Даже тогда это смешило меня и трогало. Любая брошенная этими людьми кофейная мельница, зеркало — милые привычные скромные вещи — казались стоящими отдельного рассказа.

Работали мы в этом, повторяю, по-моему, никому не нужном бюро днём и вечером (война — всем тяжело, и нам действительно это было тяжело). Работали по вечерам при большой керосиновой лампе-«молнии».

Надо сказать, что время от времени кому-нибудь в нашем большом учреждении приходило время рожать. Приехавшие к мужьям после блокады жёны быстро и совершенно неприметно беременели. И понимали, что это так, когда было поздно что-либо предпринять.

В маленьком городском роддоме было тоже темно. И после какого-то печального случая при родах из-за плохого освещения нашу лампу-«молнию» стали торжественно относить в роддом при каждой новой необходимости. И мы тогда — ура — гуляли по вечерам! Естественно, мы были живо заинтересованы в прибавлении детей в нашей Свияжской экспедиции.

Поселились мы сначала временно, пока не нашли домик по своему вкусу Вернее, по моему вкусу, дурацкому и очень непрактичному! Это было у сапожника — татарина Абдулы, пьяницы. Домик был крошечный — очень мило для сказки или для рисунка. И ещё можно было в нём всё разложить, развесить и сесть сложа руки. Но жить, то есть готовить, двигаться, мыться, спать, заниматься, — для всего этого не надо было гоняться за «уютным» домиком, а что-то, побанальнее, покрепче и, главное, попросторнее было бы гораздо лучше (так и поселились другие, умные жёны).

В устройстве этого нашего жилья полностью проявилась моя страсть всё подвешивать. (Может быть, это атавизм? Уж очень много было моряков среди Мунцев.) В связи с этим запомнилась мне Яшина фраза: «Ляля, пожалуйста, дай мне мою кепку Она висит на гвозде № 478 А». Это было сказано после того, что всё было мною устроено и прибрано в доме.

Яша прожил тут очень мало — его неожиданно откомандировали в Томск. На этом мы с ним расстались. Как потом оказалось — навсегда.

VII. Зима в Буинске

И потянулась моя нелегкая буинская зима.

Ляля поступила в школу снова после пропущенной зимы 41–42 годов. Её приняли тут как отличницу (ленинградка!). И правда, она приносила прекрасные отметки. Между прочим, учила Ляля в эту зиму «Песнь о вещем Олеге» и твердила это вслух наизусть. Саша слушал. А потом, уже в Москве, смеясь, рассказывал мне, что при словах: «Вот едет могучий Олег со двора, с ним Игорь и старые гости» — он представлял себе, как вся эта компания с Олегом лезет на грузовик.

Когда я по утрам бежала на работу по деревенским и по- деревенски широким улочкам Буинска, я смотрела с завистью, как домовито, столбиками вверх, поднимаются дымки над всеми избами. У меня, я знала, нет дыма. Мама лежит, укрывшись «белочкой» (это была мамина тёмно- лиловая шуба, подбитая белкой), в остывающем нашем доме с Сашенькой, пока не придём мы — я или Ляля — и не затопим печь. Топка была у самого пола, и было очень тяжело видеть, как мама на коленях неумело орудует с угольями.

Когда дрова кончились, я купила на рынке воз соломы. Он был туго связан. Но, когда хозяин вывалил всю мою покупку перед нашими окнами, я поняла, что никогда ещё не обладала чем-либо в таком объёме — гора получилась в два раза выше нашего дома! Сжечь этой соломы надо было сразу очень много, охапку за охапкой, и тогда всё- таки немного теплело в доме.

Время от времени у нашего хозяина, Абдулы, начинался запой. Жена с детишками (звали её Осма) убегали к соседям, иногда среди ночи. Между нашими комнатами была забитая гвоздями дверь. На нашей стороне я устроила вешалку И вот однажды — меня не было дома — дверь со всеми навешанными на неё вещами дрогнула, затрещала и приоткрылась и в щель просунулась страшная пьяная рожа Абдулы. Как уж мама с Лялей справились с ним, не знаю. Мама, человек не трусливый, с ужасом рассказывала об этом.