Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой

И не пожалела. Потому что Серт это Серт!

Я никогда не считала его собственную мазню гениальной. На огромных фресках (Серт обожал все монументальное) огромные люди поигрывали огромными мускулами. Почему-то сразу вспоминались фальшиво благородные разбойники. Неестественно бугристые торсы, руки, ноги лично меня отталкивали, кажется, и Мисю тоже, но она снисходительно шептала:

– Сделай вид, что тебе нравится. Мужчинам так приятно, когда их хвалят…

В своей книге, как и в разговорах «на людях», Мися тоже твердила, что Серт гениален. Возможно, не спорю, только мне куда больше нравилось другое его умение. Хосе-Мария Серт был гениальным экскурсоводом, я не уставала это повторять всегда. Никто лучше него не умел рассказывать о картинах, фресках, художниках, скульпторах… Создавалось впечатление, что Серт лично знаком с Рафаэлем, присутствовал, когда писал свои полотна Веронезе, а Тинторетто на ушко делился с ним секретом своего лака…

Уметь поведать обо всем так, чтобы картина стала живой и дорогой тебе лично, могут немногие. Серт умел. Столько, сколько я узнала за время путешествия, не всякому дано узнать за целую жизнь. Конечно, далеко не все запомнила, но Серт заложил основу, потом я много раз приезжала в Италию и смотрела уже сама. Это очень важно – показать человеку творения рук человеческих не как музейный экспонат, а как пример чьей-то гениальности, обращенный именно к нему, написанный, высеченный из камня, нарисованный на стене или куполе только для того, чтобы именно он увидел, понял, оценил… «Родство» с чьим-то творением мне кажется самым важным.

Мешало только одно: жутчайший акцент и шепелявость Серта. У него во рту была каша, и только длительное общение позволяло, привыкнув, хоть что-то понимать. Сначала я откровенно мучилась, едва не начав шепелявить вместе с Сертом, потом все же научилась разбирать слова, стало легче.

Но это были не все достоинства Серта. Он умел жить, то есть получать удовольствие от жизни в малейшем ее проявлении. Кажется, там я поняла, почему в него влюбилась Мися, и хотя сам волосатый гном, как мужчина, меня все равно ужасал, его характер я оценила сполна.

Хосе-Мария был обжорой, настоящим и безнадежным. Он ел даже не за троих, а за десятерых, но делал это с таким вкусом, что не присоединиться к трапезе просто невозможно.

– Как можно не восхититься вот этим омаром, мадемуазель?

Меня он настойчиво звал мадемуазель, а вот Мисю почему-то Тошей. Она его в ответ Жожо.

– Посмотрите, какой десерт! А вино? Вы обязательно должны попробовать это вино!

Или:

– Там есть место, где порции подают на виноградных листьях!

И мы тащились пешком по немыслимым камням в какую-то деревушку, куда машиной проехать невозможно, только для того, чтобы съесть, уж не помню что именно, но на виноградных листьях.

Серт знал толк в еде несомненно.

Я ела очень мало и скромно, так и не научившись получать удовольствие от самых изысканных блюд, Мися тоже, что было странным при ее полноте. За нас обеих ел Хосе. У Серта было огромным все: огромные фрески, огромные букеты, на столах целые туши, фрукты горами, десерты десятками порций.

Конечно, я утрирую, но съесть три десерта в одиночку и при этом не чувствовать себя сытым…

В ресторанах Серт платил сам:

– Мадемуазель, разве можно позволять это делать дамам?

В остальном поездку оплачивала я: бензин, отели, гондолы… Это совершенно нормально, за удовольствие слушать в музеях Серта я готова была бы платить в десять раз больше. Он умел превращать любую экскурсию в увлекательнейшее занятие, иногда мы даже хохотали до колик в животах. Например, когда Хосе стал планировать, как организовать на развалинах Колизея целое шоу с аэростатами, прожекторами и, конечно, роскошным застольем. Естественно, Серту было мало уличных кафе и даже больших ресторанов, ему подавай Колизей!

Удивительно, что довольно часто он оставлял Мисю дома валяться в постели после бурной ночи, а в музей тащил меня одну:

– Она это уже видела, а ты нет. Мисины замечания могут испортить тебе первое впечатление.

Он прав, едкие Мисины замечания могли испортить что угодно.

Обожая Сертов, я все же не могла простить этой паре одного: они не любили мыться!

Я нарочно брала места в самых роскошных отелях, чтобы после дороги или долгих походов по музеям и улицам городов можно было погрузиться в ванну и вдоволь полежать. Но быстро выяснилось, что моюсь по вечерам только я, Сертам такое ни к чему. Огромный волосатый Серт, спавший в черной пижаме, а то и вовсе голым, и не стеснявший в таком же виде показываться мне на глаза, пах не лучшим образом. Когда он начинал рассуждать, сравнивая лаки и манеру письма Караче и Тинторетто, показывал мне роскошные римские здания, приучая видеть не пыль под ногами, а поэзию архитектуры, я о нежелании мыться забывала, но когда он оказывался рядом в ресторане или на террасе отеля, становилось не по себе…

И все же я была благодарна Сертам за то, что они вытащили меня из небытия после гибели Боя, что познакомили с совсем другой жизнью, что многому научили и многое показали. Раньше не понимала, почему Кейпел так противился моему с Мисей знакомству, а в Италии осознала: Серты давали мне то, что сам Бой дать не мог, деловому Кейпелу не до экскурсий по заброшенным монастырям или разглядывания развалин, да и не мог он знать столько, сколько помещалось в лысой голове Хосе.

Серты уводили меня в другую жизнь, в которой Кейпел не был хозяином, и экскурсоводом тоже быть не мог. Я полюбила Италию и особенно Венецию. Но если выбирать, все равно выбрала бы Боя, пусть даже женатого и без Венеции, но живого.

В Венеции Серты познакомили меня с Дягилевым. Вернее, познакомили – это слишком громко. Просто мы втроем в ресторане подсели за столик, где сидели русские – Великая княгиня Мария Павловна и Серж Дягилев, тот самый, от «Русских сезонов» которого Париж уже который год сходил с ума.

Я видела только один спектакль – «Шехерезаду», водил в театр Кейпел. Испытала потрясение, и впрямь сказки «Тысячи и одной ночи»! Нашумевшую «Весну Священную», во время премьеры которой едва ни случилась всеобщая потасовка зрителей, к сожалению (или к счастью), не видела. Чтобы возбудить горячий интерес к новому знакомому, вполне хватило бы парижских слухов и Мисиных восторгов.

Но меня потрясли глаза Дяга, как называла его Мися. Всем известная совершенно седая прядь надо лбом, придающая лицу особое очарование, и умные, полные восторга и тоски глаза. Ни у кого, даже у русских, которым вообще свойственно несочетаемое, я больше таких глаз не видела. Он словно умолял и насмехался одновременно, смеялся и плакал, гнал и звал к себе.

При первой встрече Дягилев едва ли заметил меня вообще. Молчаливая женщина, сидевшая в уголке, не интересовала мэтра.

Красивый, вальяжный, Дягилев не интересовался женщинами вовсе, здесь оказалась ни при чем трагическая любовь или другие душевные переживания. Дяг любил молодых людей, и все об этом знали. Такая симпатия никого не смущала, а известна была только потому, что каждый следующий «протеже» Дяга становился солистом его «Балета». Как же страдал бедный Дяг, когда узнал, что обожаемый им Вацлав Нижинский женился, едва отправившись без наставника в турне в Южную Америку!

Жан Кокто тоже много лет любил и опекал Жана Маре, сделав из него настоящего успешного актера, но пара скромно жила в небольшой квартире, не привлекая внимания. Дягилев тоже не привлекал, он действительно страдал, когда Нижинский изменил, но потом привез Мясина, потом Кохно…

Разговор за столом ресторана, видно, уже привычно, зашел о финансовых делах. И так же привычно выяснилось, что они ни к черту! Дягилев возлагал надежды на приезд Стравинского и новый балет «Пульчинелла», а еще на возобновление «Весны Священной», но не хватало средств. Позже я поняла, что такая проблема для Дягилева обычна, он всегда был без денег, но тогда ужаснулась: как же столь гениальная труппа, как «Русский балет», может сидеть без средств?! Казалось, Мися должна сорваться с места и бежать, разыскивая деньги, но подруга спокойно потягивала вино, заказанное Сертом, и задумчиво перебирала одну кандидатуру за другой, отметая их все…