Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность

Везде образовывались филэллинские комитеты, в состав которых входили люди всевозможных партий. Через один только французский комитет, во главе которого находился неутомимый Эйнар, было послано за период 1821 – 1826 годов 2,5 млн. франков на помощь грекам. Давали все: баварский король пожертвовал сразу 20 тыс. франков. Кроме того, с различных концов Европы в Грецию отправлялись волонтеры, чтобы сражаться за ее независимость. Европа трепетала от радости при известиях о греческих победах. Имена Боцариса, Канариса, Колокотрони были знакомы и популярны на Западе как имена собственных национальных героев.

Несчастья Греции, поражения восставших, в особенности падение Мисолонги после геройской защиты принимались как мировые бедствия. Филэллинское движение было сильно в особенности в Англии и Франции, но оно также распространилось и в Италии и во всех германских державах, за исключением одной Австрии: Меттерних строго запретил образование комитетов и собирание денег. Он потребовал того же и от Пруссии – таким тоном, что даже прусские министры, которые все время слушались Меттерниха, были возмущены его дерзостью. У министра Мальцана хватило мужества ответить, что Пруссия не желает контролировать действия венского кабинета, но так же мало расположена принимать и его предписания. Длинные руки Меттерниха, которые простирались раньше до Парижа и Лондона, теперь не достигали даже Берлина. Он волей-неволей должен был ограничиться тем, что изливал свою бессильную злобу в частных письмах, полных сарказма, по адресу видных членов филэллинских комитетов, как-то: Эйнара, Ройе-Коллара, Шатобриана, Бенжамена Констана, лорда Гамильтона и др. Но больше всех Меттерних ненавидел Каннинга, которого он считал ответственным за филэллинскую агитацию. Меттерних старался подорвать его авторитет, прибегая к своему излюбленному средству – интригам.

Очень характерно в этом отношении письмо, которое Меттерних пишет князю Эстергази, австрийскому посланнику в Лондоне, с просьбой, чтобы он его прочел регенту и лорду Велингтону: “Новый человек вступил на корму английского правления, – пишет Меттерних, – он захотел основать свою власть на культе, которым проникнута его страна, а именно на культе народных предрассудков. До сих пор это ему удавалось, но оказал ли он этой политикой услугу своей родине и общему делу, которое есть одновременно и дело Англии? Для меня ответ один и тот же – вполне отрицательный, и я не сомневаюсь, что события оправдают мое мнение”.

Но интриги, которые так легко удавались Меттерниху по отношению к Каподистрии, оказались бессильными, чтобы поколебать авторитет английского министра. И не потому, что Каннинг пользовался доверием регента, – наоборот, регент его не любил, – но за Каннингом были: парламент, общественное мнение и его личная смелость и способности.

Письмо Меттерниха помечено 7 августа 1825 года; за несколько дней до того в Греции случилось важное событие, известие о котором достигло запада только в конце августа. 24 июня греческое временное правительство в Навилии провозгласило над Грецией английский протекторат. Ни у кого не было сомнения, что и этот шаг совершался под влиянием Каннинга, который получал таким образом полнейшее основание заступиться за Грецию.

Принятие греческого предложения восстановило бы против Англии все великие державы, а в особенности Россию и Францию, дружеские отношения которых нужны были Каннингу для его дальнейших планов. Поэтому он и отклонил предложение о протекторате, но принял на себя роль посредника, – ту роль, к которой так тщетно стремился Священный союз.

Теперь сами греки, отклонявшие вмешательство Священного союза, высказавшегося из принципа против их независимости, давали Англии полномочие действовать от их имени. Это обстоятельство увеличило престиж Каннинга, который сделался своего рода третейским судьею положения. “Члены светлейшего Священного союза, – писал Каннинг лорду Гранвилю 25 октября 1825 года, – сами объявляют, что только одна Англия в состоянии избавить их от затруднений. Это говорил и русский посланник, князь Ливен, и австрийский, князь Эстергази, и французский – Полиньяк”.

Одно неожиданное событие еще больше облегчило задачу Каннинга. В начале декабря 1825 года на запад пришло известие о смерти императора Александра I. “Или я ошибаюсь, – писал по этому поводу Меттерних, – или же история России начнется там, где кончается роман”. В том же письме Меттерних говорит и о предполагаемом наследнике Константине: “У меня все причины думать, что он никоим образом не будет интересоваться судьбой греков. О них он постоянно выражался с презрением как о нации и с негодованием как о подданных, возмутившихся против своего законного государя”.

Когда пришло известие об отречении Константина, о восшествии Николая и о неудачной попытке декабристов, Меттерних еще больше обрадовался. Петербургский бунт должен был, по предположению Меттерниха, убедить русского царя в том, что “Россия страдает той же болезнью, которой страдают все остальные страны”, и что поэтому он должен всецело присоединиться к охранительной политике австрийского канцлера.

“Прислушивайся, – пишет он своему сыну, – к тому, о чем говорят русские карбонарии в Париже. Каждое их слово будет служить мне хорошим указателем”. Это письмо писано 24 февраля 1826 года, но то же самое повторяет Меттерних и в другом письме, от 2 марта. Не лишены некоторого значения для характеристики его собственных взглядов рассуждения Меттерниха о причинах, вызвавших декабристское движение. Самая главная из них заключается, по его мнению, в радикализме Петра Великого. “Петр был прав, желая сделать Россию европейской страной, но он ошибся в том, что уничтожил слишком много старинных учреждений России, не заменив их как следует новыми”. Наконец в письме к австрийскому посланнику в Петербург Лебцельтерну Меттерних выражает надежду, что новый император поступит с мятежниками по всем строгостям закона.

Первое время Меттерних имеет причины быть вполне довольным не только внутренней, но и внешней политикой молодого императора. Как известно, Николай I обратился к Турции с ультиматумом о немедленном удовлетворении русских требований, но важная подробность в этом ультиматуме состояла в том, что там ни единым словом не упоминалось о Греции: царь требовал от Турции только очищения дунайских провинций и обеспечения свободы торговли на Черном море. Вот почему Меттерних был очень доволен политикой царя и даже спешил оказать свою поддержку России. Но в то же время в Петербурге подготавливался знаменитый документ, известный под названием протокола 4 апреля 1826 года, который как громом должен был поразить Меттерниха.

Император Николай I так же мало сочувствовал греческому движению, как и Александр I. “Я должен вам сказать, что ненавижу греков и отворачиваюсь от них, хотя они православные, – говорил царь Николай австрийскому посланнику графу Зичи. – Они себя вели возмутительно мерзко, даже преступно; я их считаю и теперь подданными, открыто возмутившимися против своего государя”.

Этот разговор происходил в 1828 году, но царь заявлял, что такими же чувствами к грекам он был проникнут и при восшествии на престол. Но, с другой стороны, зверства турок и египтян принимали ужасающие размеры, и немедленное вмешательство становилось неизбежно. Царь ненавидел греков как революционеров, но заступался за них как за православных.

Петербургский протокол 4 апреля 1826 года, к которому, кроме Англии и России, присоединилась позже и Франция, обязывал трех союзников прибегнуть даже к оружию, чтобы положить конец войне между Турцией и Грецией. Последняя должна была получить самостоятельное управление, оставаясь под сюзеренитетом султана. Соглашение трех держав уничтожало значение пресловутого Священного союза, а Меттерних, который до сих пор деспотически распоряжался судьбами Европы и хозяйничал во всех канцеляриях, теперь должен был играть только скромную роль пятого колеса в европейской дипломатии. Прежде ничего не делалось помимо его инициативы или его одобрения, и вдруг такой важный акт, как петербургский протокол, которым решалась, может быть, судьба Турецкой империи, был составлен без его участия! Это было жестоким ударом не только политической системе Меттерниха, но и его колоссальному самолюбию. В первый момент он старался утешить себя уверениями, что протокол 4 апреля “недоносок, от которого через несколько недель откажутся и создавшие его державы”.