Иван Поддубный. Одолеть его могли только женщины

Свин тут же принялся подгребать их к себе копытами и радостно хрюкать.

– Он говорит, – объявил дрессировщик, – что ему под силу сделать так, чтобы выиграл итальянец Паппи. Он с борцами договорится, заплатит им вдвое-втрое больше обычного. Можно ему верить, он же свинья? Вдруг обманет?

Публика ответила гулом, мол, свиньям, даже если они одеты в сюртуки, шитые золотистыми галунами, верить на слово нельзя.

– Ну что ж, – развел руками Дуров. – Придется нам подписать контракт. Вы берете у меня деньги, за что обещаете верную победу Паппи.

Он положил перед свином лист бумаги, тот мелко застучал по нему копытами, то ли писал, то ли печати ставил.

– Готово! Те, кто ставил на победу Поддубного, могут забыть о своих ставках. До свидания! – подняв руку над головой, Дуров зашагал к выходу.

Свин при этом хрюкал так, что казалось, он смеется над залом. Публике это не слишком понравилось. Раздались выкрики:

– На что он намекает?

– Схватка куплена?

– Это жульничество!

Не дойдя до занавеса, Дуров резко повернул назад, но теперь его походка изменилась, как изменилось и выражение лица. Да, он был мастером перевоплощений. Ему удалось всего лишь несколькими движениями, насупленными бровями подсказать публике, кто имеется в виду. Зрители, несомненно, угадали в нем Поддубного. Последние сомнения развеялись, когда Дуров зычным голосом поинтересовался у свина:

– Что это за бумага?

Поросенок хотел удрать, но Анатолий схватил его за воротник и поднял над столом. По залу полетел отчаянный поросячий визг.

– И что мне теперь с ним делать? – вопросил голосом Ивана Максимовича Дуров.

– Зажарить! – подсказали из зала.

– Не будем спешить, – Анатолий поднял лист, изображавший злополучный контракт. – Даже свиньи хотят жить. А ну, любезный, жри свой контракт!

Под хохот публики поросенок покорно сжевал и проглотил бумагу.

– А теперь пошел вон! – выпустил его Дуров.

Поросенок принялся метаться по манежу, будто бы не мог найти выход, а затем прошмыгнул через проход, пробежав копытцами по начищенным до зеркального блеска башмакам синьора Труцци.

– Теперь, я думаю, – вновь своим природным голосом произнес Дуров, – никто уже не сомневается, что схватка Поддубного и Паппи будет честной!

Он откланялся и покинул манеж под громкие аплодисменты и крики «браво!».

Синьор Труцци поглядел на Дурова осуждающе и покачал головой.

– Злой вы очень, господин Дуров. Можно было и помягче.

– Я всего лишь делаю то, что нравится публике, – улыбнулся дрессировщик. – Тем и знаменит. О вас теперь несколько дней весь город говорить будет. Это же реклама, за которую вам денег не придется платить.

Труцци натянуто улыбнулся. В душе он понимал, что Дуров прав. Главное, что его имя как владельца цирка будет на слуху у людей, все остальное – мелочи жизни. Плохое забудется, хорошее останется. Итальянец не любил наживать себе врагов, если можно было без этого обойтись. Он подошел к Поддубному и примирительно обнял его. Иван Максимович не стал противиться.

Поддубный определил для себя сущность цирка. Главное, на что идет зритель, – это борцы. Все остальные артисты лишь развлекают и разогревают публику перед главным действием. Борьба – это настоящее, тут реальные страсти, а не притворство. Ведь, по большому счету, когда пришедший поглазеть на гимнастку под куполом задерживает дыхание, он тайно надеется увидеть, как она сорвется и разобьется. Боится этого момента, но в глубине души жаждет его – вот это тоже будет настоящая жизнь, а не притворство. То же самое он испытывает, когда смотрит на дрессировщика, усмиряющего львов и тигров. Для искусства дрессировки не должно быть разницы, укрощен страшный хищник или безобидный хомячок. Но лев и тигр могут растерзать своего укротителя, и это снова станет настоящей жестокой жизнью. Борьба как зрелище пришла из глубины веков. Недаром в Древнем Риме так популярны были бои гладиаторов. В те времена еще дрались до гибели противника. Публика жаждала видеть настоящую кровь. Времена слегка смягчились, теперь достаточно уложить противника на лопатки.

Поэтому к каждой борцовской схватке Иван Максимович готовился основательно, не допуская показушных. Все должно было происходить «по правде». Особенно серьезно он отнесся к встрече с Паппи. Борцы сперва традиционно продемонстрировали публике силовые упражнения, но особо не выкладывались, берегли силы. Иван видел, что противник достался ему достойный, такому и проиграть не будет позором. Однако настраивал себя на победу.

И вот они сошлись. Никто в амфитеатре не сомневался, что видят настоящий бой, отчаянный, а не проплаченное заранее представление. Естественно, сочувствие публики оставалось на стороне Поддубного, все-таки он был своим – «севастопольским». Сперва борьба шла на равных. Паппи даже удалось пару раз повалить Поддубного на ковер, но всякий раз судья фиксировал, что лопатки борца не коснулись земли. Ивану Максимовичу удавалось выворачиваться из-под противника. Вскоре Паппи стал выдыхаться, а в Поддубного словно черт вселился, силы его росли. Возможно потому, что из прохода за ним следила Эмилия. Иван встретился с ней взглядом, ощутил прилив сил и опрокинул итальянца на ковер. Тот выгибался мостиком, пробовал перевернуться, но Иван уже оседлал его.

Амфитеатр взорвался криками, когда судья дал отмашку, фиксируя прикосновение лопаток к ковру. Вот только радостный гул понемногу стал смешиваться с криками негодования. Люди, делавшие ставки на Поддубного, справедливо рассчитывали получить выигрыш. А букмекер исчез. Требовали выхода на манеж синьора Труцци и дачи им объяснений. В зале появилась полиция. Где-то в верхних рядах завязалась драка. Трещали стулья, полетела оторванная спинка. Зазвучал женский истерический визг. Через манеж пробежал мужчина с окровавленным лицом, за которым гнались двое ливрейных. При этом продолжал играть оркестр. Владелец цирка так распорядился, надеялся, что это успокоит публику и не позволит ей разнести здание к чертовой матери.

Поддубный, как каждый настоящий мужчина в такой ситуации, готов был вмешаться, но его остановила Эмилия, схватила за руку, потянула за собой.

– Иван, туда нельзя соваться. Уже никто не смотрит, кого бьют. Это как пьяная драка в трактире. Идем отсюда поскорее.

Они переоделись в закутке между клетками. Животные, слышавшие шум, крики, вели себя нервно. Дрессировщик пытался их успокоить. Не хватало еще, чтобы в зал ворвались тигры.

Иван с Эмилией выбежали на улицу, поймали пролетку и покатили.

– Чего там случилось? – поинтересовался извозчик, поглядывая через плечо на иллюминированное разноцветными огнями здание цирка.

– Дерутся, сильно дерутся, – ответил Иван, обнимая Эмилию.

– Из-за женщины? – прозвучал вопрос.

– Из-за денег, – ответила цирковая дива и прошептала на ухо Ивану: – Вот видишь, люди всегда считают, что мужчины дерутся из-за женщины. Вот она наша сила. Вы друг друга готовы поубивать из-за нас.

– А вы, господин, не Поддубный часом будете? – присмотрелся к пассажиру извозчик.

– Он самый, – не стал скрываться Иван.

– Будет о чем ребятам рассказать! – обрадовался возница. – Самого Поддубного возил с дамой.

Впереди призывно светились ярким огнем окна ресторана. Эмилия взглянула на Поддубного, тот думал явно о чем-то другом, потому ей и пришлось предложить самой, сделала она это без застенчивости:

– Давай заедем. Отпразднуем твою победу.

Извозчик остановился, подкатив к самой двери.

– Жди нас здесь, – небрежно произнесла женщина, хотя поймать пролетку потом не было проблемой.

Иван смолчал.

– Как скажете, барыня, – отозвался радостный возница.

Поддубный раньше не бывал в ресторанах. Зачем лишние деньги тратить, когда есть заведения подешевле? Но теперь этого хотела «его женщина», а красивых женщин принято баловать. Швейцар с готовностью распахнул широкую стеклянную дверь, мелодично тренькнул подвешенный к притолоке колокольчик. Эмилия вошла ровно, будто шагала по канату, сбросила на руки швейцару накидку. Метрдотель встретил посетителей, на ходу спрашивая, где они предпочитают сидеть: