Гомер

примитивом общинно-родовой формации и только этим, он был бы непонятен

цивилизованным грекам последующих времен. Весь секрет обаяния гомеровской

мифологии как раз и заключается в этом объединении старой живой веры с ее

эстетической рефлексией; и если кто-нибудь видит в гомеровском изображении богов

атеизм и религиозность, тот, очевидно, подходит к этим богам с чисто христианской

меркой. Он не понимает языческого преклонения перед [61] красотой живого тела и чисто

материального земного человека, обожествлением которого и являются, в конечном итоге,

языческие и, в частности, гомеровские боги. Только умение синтезировать две основные

античные формации и способно дать нам понимание того, что непосредственно народного

и что цивилизованного было в гомеровской религии и в гомеровской мифологии.

Наконец, многие спорили о том, находим мы у Гомера архаизацию или

модернизацию поэтических материалов. Архаического у Гомера, действительно, очень

много, включая всяких мифологических чудовищ и остатков дикой первобытной истории.

Элементов, связанных с цивилизацией, у Гомера тоже более чем достаточно, включая

замечательную по своей твердости, традиционности и постоянству выработанной

закономерности его художественной и стихотворной формы. И тем не менее явилось бы

недопустимым формализмом и рассудочной метафизикой указание и перечисление у него

отдельных и бесчисленных элементов архаизации и модернизации без сведения их в

единое и нераздельное идейно-художественное творчество. Находясь на границе двух

античных формаций, Гомер как бы с некоей вершины рассматривает ту и другую, так что в

конце концов невозможно и определить, какие моменты являются у него в результате

модернизации и какие в результате архаизации. Губительное пение сирен – замечательный

хтонический и, следовательно, архаический образ. Но это пение сирен у Гомера настолько

эстетически увлекательно и рассказ о нем настолько художественно занимателен, что

образ этот уже перестает быть и только архаизацией и только модернизацией. Это именно

та неуловимая граница между тем и другим, как неуловим момент перехода от ночной

тьмы к дневному свету и от дневного света к вечерним сумеркам. Просветительская

рационалистическая метафизика в течение двух веков достаточно упражнялась над

рассечением живого Гомера на мертвые куски. Сейчас этому просветительству должен

быть положен конец.

9) Уже было сказано, что никакая народность, ни гомеровская, ни какая-нибудь

другая, не может существовать вне стихии социально-политической жизни. Даже и самая

древняя мифология, отражающая первобытное развитие народов, только в представлении

буржуазного индивидуализма оказывается чем-то необщественным и неполитическим. На

самом деле даже и там общенародные мифы насквозь пронизаны общественно-

политической жизнью; только, правда, эти социально-политические мотивы древней

народной мифологии бывают часто весьма трудными для анализа. Что касается Гомера, то

его народность достигла такой степени дифференциации, что можно уже прямо и в

буквальном смысле слова говорить о его общественно-политической тенденции.

У Гомера изображается война, и войну эту ведет весь греческий народ. Война эта

народная и с точки зрения греков [62] справедливая, поскольку она имеет своей целью

восстановить попранные греческие права. Но в этой справедливой народной войне Гомер

удивительным образом сочувствует не греческим царям и героям, но троянским. Он

уничижает Агамемнона и Ахилла, вождей греческого войска, и дает их в остро-

сатирическом изображении. Несомненно, в вопросах колониальной политики и

колониального соперничества Гомер занимает весьма определенную политическую

позицию и безусловно находится в оппозиции к заправилам тогдашней политики,

сочувствуя одним греческим городам и отрицательно относясь к другим. В приведенной

выше работе Э. Миро (во II томе, особенно стр. 418-432) показаны афинские

колониальные симпатии Гомера, противоположные по отношению к политике других

городов, например Сикиона. Аттика заигрывала с Троадой, откуда и положительное

изображение у Гомера троянских царей и героев.

Но общественно-политическая тенденция у Гомера идет гораздо дальше. Как мы

увидим ниже, можно прямо говорить об антивоенной тенденции у Гомера, хотя тут не

должно быть никакой модернизации: как ни трагична война для Гомера, но он в

буквальном смысле слова упивается изображением военных объектов и самой войны; и

если основная масса войска иной раз не хочет воевать (и тут все учебники прославляют

Ферсита), то, с другой стороны, войска Ахилла прямо-таки жаждут сражаться. Это видно

из такой речи самого Ахилла (Ил., XVI.200-214):

Не забывайте никто у меня тех угроз, мирмидонцы.

Как при судах наших быстрых, в то время, как гневом пылал я,

Вы угрожали троянцам и горько меня обвиняли:

«Желчью, свирепый Пелид, ты матерью вскормлен своею!

Близ кораблей ты насильно товарищей держишь, жестокий.

Лучше в судах мореходных домой мы назад возвратимся.

Раз уж тобой овладела такая безмерная злоба!»

Так вы мне часто, сходясь, говорили. Великое дело

Битвы теперь наступило: ее вы так долго желали!

В бой теперь каждый иди, в ком сердце отважное бьется!

Так говоря, возбудил он и силу, и мужество в каждом.

Слово царя услыхавши, тесней мирмидонцы сомкнулись.

Так же, как каменщик, камни смыкая с камнями, выводит

Стену высокого дома в защиту от дующих ветров, –

Так же сомкнулись ряды щитов меднобляшных и шлемов.

Характерно и то воодушевление, и то небывалое единодушие, которое охватило

войска при вести о предстоящем сражении с троянцами в связи с примирением

Агамемнона и Ахилла (XIX.41-53, 74 сл.). Следовательно, изображая трагедию войны,

Гомер все же стоит за ту войну, которую он считает справедливой. Другими словами,

гомеровские поэмы создавались в атмосфере клокочущих общественных, политических

и военных страстей; и поэтому здесь меньше всего можно [63] говорить о какой-нибудь

абстрактной народности. Здесь показан греческий народ в острейший момент своей

истории, в период напряженнейшей борьбы аристократических и демократических

элементов возникающего классового общества, в период напряженнейшей колониальной

экспансии.

10) В заключение этого раздела о народности заметим, что никогда не было

недостатка в исследователях, отрицавших эту народность у Гомера. Выше мы уже

встретились с классическим в этом отношении трудом Низе. Из новейших представителей

такого взгляда укажем все на того же Э. Миро. Э. Миро целиком отрицает народное

происхождение гомеровских поэм. С точки зрения языка, по его мнению, здесь мы

находим такую искусственность, к которой не был способен ни народ, ни его певцы.

Дактилический гекзаметр – это слишком акробатический стих, чтобы народные певцы

могли им легко владеть. Скорее он происхождения ритуального, и сама поэзия

гомеровская исходит из религиозных сфер. Археологически-древняя народность Гомера

тоже не выдерживает критики. Иначе пришлось бы всякий исторический роман

признавать написанным в те времена, которые в нем изображаются (стр. 336-346). Едва ли

подобная теория заслуживает критики с нашей стороны. Дактилический гекзаметр

нисколько не сложнее других стихотворных размеров у других народов, а относительно

религии сам же Миро доказывает, что у Гомера ее осталось очень мало. Миро также