Перевёртыш

Как-то раз, выслушав наш доклад, он заявил мне: "Мы-то у себя получили нужный штамм чумного микроба, а Вы, член-корреспондент, не можете этого сделать с туляремийным микробом!" Однако при этом он забыл, во-первых, что "им" помогал я, а, во-вторых, что по степени изученности биохимии и генетики оба вида нельзя было даже сравнивать. Конечно, я попытался ему об этом напомнить. Когда же по настоянию Режима я передал во ВНИИ ПМ весь мой музей измененных штаммов — потенциальных доноров необходимой генетической информации, а до этого во ВНИИ ПМ музея живых культур вообще не было, Ураков не смог скрыть своего раздражения: "Зачем нам весь этот мусор?". Ко всему прочему Ураков никак не мог (или не хотел) понять еще одной детали указанной мной выше; приобретая нечто новое, микробы нередко теряют старые, не менее важные признаки. Так было и с туляремийным микробом. Приобретая устойчивость к ряду антибиотиков, он терял вирулентность, что с точки зрения тактико-технических требований к оружию было недопустимо (даже падение вирулентности с одной до двух клеток или затяжка гибели животных хотя бы на сутки считались большим "проколом" в работе). Дело кончилось тем, что Ураков вновь пересмотрел распределение всех обязанностей, лишив меня доступа почти во все лаборатории, кроме "корпуса 7", отстранил от заведования последним Ряписа, как "не справившегося" с заданием, и поручил мне руководство отделом по разработке средств защиты растений — бывшую любимую "вотчину" Волжинского.

К этому времени ВНИИ ПМ получил разрешение на работы еще с двумя возбудителями, но они достались уже другим "учёным"; я не должен был "разбрасываться и отвлекаться от порученной ранее темы".

Плоды подобного отношения к фундаментальным наукам не заставили себе долго ждать, но к этому я еще вернусь. Здесь же отмечу, что многое Ураков делал даже в ущерб делу, по-видимому, из-за упрямства, из-за неприятия всего, что исходило от меня. В этом отношении очень типичным было отношение Уракова к одной моей идее, признанной изобретением. Речь идёт о создании "бинарных препаратов". Поскольку при чрезмерных генетических воздействиях часто не удается сохранить все нужные свойства культуры, вместе с соавторами, среди которых был и Калинин, включенный для придания "большего веса" заявке, я предложил использовать два менее "травмированных" штамма, суммарные характеристики которых отвечали бы требованиям ТЗ. Пользу такого подхода в конце-концов признал даже Заказчик. Однако Уракова никто убедить не мог, хотя реализации идеи помогла бы решению многих проблем и избавила бы от больших трудностей; правительственное задание почти наверняка было бы выполнено. В своем упрямстве он дошёл до того, что вообще запретил проводить эту работу, из-за чего нам пришлось уйти в "подполье". На вопрос, в чем причина столь негативного отношения к идее "бинарных препаратов", Ураков как-то ответил, что это давным-давно известно, еще со времен его докторской (кстати, закрытой) диссертации. Но, насколько мне известно, его диссертация была посвящена совсем другому, действительно не новому вопросу: изучению сочетанного действия бактерий и вирусов.

Ураков, был полностью лишен чувства юмора, о чем можно судить, в частности, по таким фактам. Во ВНИИ ПМ на должности начальника отдела кадров в то время был отставник, некий Глухов, которого за иезуитский характер ненавидели все. Однажды на доске объявлений появился приказ за подписью Начальника Организации п/я А-1063 о выговоре и лишении премии Глухова за грубость и некомпетентность. Радость была всеобщая. Одновременно появилось распоряжение Уракова: всем живущим в наших домах в Серпухове сдать ключи и явиться за получением ордеров на квартиры в Оболенске. Естественно, начались многочисленные звонки к директору с протестами по этому поводу (жить в Серпухове было тогда значительно легче, чем в Оболенске. да и сообщение с Москвой было лучше). Но вскоре выяснилось, что обе бумаги были первоапрельской шуткой. Директор приказал немедленно их сорвать, а сам факт их появления назвал "политической диверсией". Началось расследование. В числе зачинщиков этой шутки оказался один из моих аспирантов, которому Ураков долго не мог этого простить и чуть не сорвал ему защиту диссертации.

Для более полной характеристики Уракова уместно привести несколько любимых им выражений: "Владеть обстановкой", "Карать беспощадно", "Жечь каленым железом", "Передислоцироваться", "Наказание неотвратимо". Если же у него было хорошее настроение, то прежде чем подписать какую-нибудь бумагу, он спрашивал: "Пороки есть?".

Для Уракова очень подходят слова А. С. Пушкина: "В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон".

Кража

В конце 1984 года в Оболенске появился еще один заместитель но научной работе — полковник В. С. Тарумов, из Свердловского института МО, того самого, с которым связывают возникновение в этом городе крупнейшей вспышки сибирской язвы (тогда погибло около 70 человек). Правда, военные официально отрицают свою причастность к этой трагедии, хотя в частных разговорах многие из них настаивают на обратном. Чтобы не подвести кого-то, не назову фамилии людей, попавших в Оболенск, которые рассказывали, в частности, что во время вспышки в Свердловске военные ходили по домам пострадавших и под видом врачей изымали свидетельства о смерти, якобы для "уточнения диагноза". Как ни странно, но причастность военного НИИ к вспышке сибирской язвы в Свердловске по-прежнему отрицает и Бургасов, который руководил там всеми расследованиями. Бургасов продолжает настаивать на её завозном характере! Что это? Чувство "локтя", результат кастовости или преданность идеалам рухнувшего строя, взрастившего его? Или это нежелание публично признаться в преднамеренной, а может быть и в вынужденной, лжи?

Незадолго до Тарумова во ВНИИ ПМ перевели еще одного "специалиста" из того же института, некого Анисимова, которого Ураков представил нам как крупнейшего знатока туляремии.

На одном из совещаний, когда в очередной раз разгорелись споры по поводу моих штаммов, Тарумов вдруг заявил, что не видит смысла в моей работе, поскольку нужный штамм в Свердловске уже есть и следует только попросить, чтобы его нам передали. Заявление Тарумова у нас вызывало недоумение: если так, то зачем же было "ломать копья" в Оболенске, тратя на дублирование работ столько сил и средств? Иначе отреагировал директор, тут же объявивший свою "волю": передать все дальнейшие работы по получению штамма Тарумову и Анисимову как более опытным специалистам, которые "сумеют быстро воспроизвести Свердловские результаты". Тогда же и весь отдел туляремии, вскоре разместившийся в новом корпусе, был поставлен под начало Анисимова. У меня же осталось всего нескольких ближайших помощников. Замечу, что решение Уракова не вызвало тогда восторга даже у многих сотрудников Организации п/я А-1063, включая его начальника, но дальше сочувствия мне дело не пошло; никто из них с Ураковым из-за этого спорить не стал.

Тут надо сделать небольшое отступление, без которого будет трудно понять ход дальнейших событий.

К концу 1984 года с помощью различных ухищрений нам удалось наконец получить два штамма с нужными свойствами и хотя у каждого из них были недостатки, на одном из НТС было даже заявлено, что "задание выполнено, хотя и не в полном объеме". В связи с этим один из штаммов решили пустить в дальнейшую работу и провести испытание соответствующего препарата, но это была уже область, в которой по-настоящему разбирались только Ураков и Тарумов. Испытания пошли и наметился определенный успех. Однако тут же выявились новые недостатки, которых я предвидеть не мог. Именно это и послужило непосредственной причиной того решения. Уракова о переподчинении, о котором говорилось выше.