Аппарат

С Черненко Фидель обнялся, так как был давним знакомым. Секретарю ЦК Долгих и полномочному послу СССР в Республике Куба просто пожал руки.

— Фидель приглашает пройти в комнату… — проворковал переводчик.

Кастро снял свой пояс с амуницией и передал порученцу.

— Это акт высокого доверия к вам состороны Фиделя, — пояснил шепотом один из кубинцев, хорошо владеющий русским.

Все расселись за небольшим круглым столом. Освещение все равно оставалось скудным. Будто под потолком горела хилая двадцатисвечовка.

— Рауль! — представил нам Фидель своего брата, присутствовавшего при переговорах, и дальше не стал представлять его по должности, но мы и так прекрасно знали его посты: министр обороны, министр внутренних дел, министр безопасности… Как бы теперь сказали — силовой министр!

С давних комсомольских лет, когда мы хором распевали: «Куба — любовь моя!» и «Говорит вдохновенно Фидель — мужество знает цель!» — мне он представлялся человеком небывалым, мощным, монументальным что ли…

И вот он передо мной! Я сижу с ним за одним столом… Мечта сбылась!

Но что это?.. Холодные, бесстрастные глаза, безучастно смотрящие сквозь собеседников. Резкий тон. Безапелляционно судящий обо всем человек. Не привыкший слушать возражения и доводы кудлатый бородач…

«Устал, — решил я про себя оправдать былого кумира, — и находится на пределе человеческих возможностей…»

В ходе беседы говорил один Фидель, изредка прерываемый переводчиком. Суть одна: «США — оплот зла! СССР — единственный друг!»

Разговор о финансовой и экономической помощи Кубе в устах Кастро не нес характер просьбы — это было настоятельное требование, высказанное в резкой и категорической форме.

Черненко не собирался возражать. Политика СССР в отношении к Кубе всегда развивалась так, что любые просьбы-требования удовлетворялись… Пообещали, что все будет в точности выполнено и в этот раз.

В Гавану мы вернулись лишь утром. Дорога была столь же непонятной и таинственной, напоенной ароматом незнакомых растений, наполненной ночным посвистом чужих птиц и пылью, пылью, пылью… Утром, как ни в чем не бывало, мы вернулись на съезд. Страсти там накалялись еще больше! Каждый выступавший требовал тотчас отправляться в бой с оружием в руках и защищать революцию до последней капли крови. При этом выступавшие глядели в нашу сторону: «Мы обращаемся к СССР — надо тотчас и немедленно вооружить народное ополчение!»

На эти требования нужно было давать ясный, а не уклонный ответ. Сказать «нет», значит стать врагом революции! Сказать «да», значит получить второй карибский кризис!..

Когда Черненко придумал слова, которые произнес в тот день с трибуны кубинского съезда, до сих пор не пойму — за спиной полная мытарств бессонная ночь, тряска, качка и ни минуты нормального отдыха?

— Дорогие кубинские друзья! — сказал Черненко. — Экспортом революции ни мы, ни вы, не занимаемся… Революции рождаются и побеждают в каждой стране по-своему. Но и экспорт контрреволюции недопустим. Это империализм должен знать!..

В зале раздались оглушительные аплодисменты. Острота вопроса несколько начала спадать, страсти стихать.

А мне Черненко потом сказал:

— Да-а-а… Не хорошая вообще-то фраза получилась… Я ее говорю, а сам про Чехо-Словакию вспоминаю. В 68-м войска ввели… А? Вот тебе и не занимаемся экспортом.

В общем, на мой взгляд, с дипломатическим образованием у Черненко дело обстояло неважно. Не было у него никакого такого особого международного опыта. Партийная убежденность — да, была. А опыта международного, нет, не было. Да он ему, как покажет время, и не потребуется. За те 13 месяцев, что Черненко пробудет в руководителях партии и государства, никуда больше съездить ему не удастся. А из тех поездок, что случились с ним раньше в период пребывания рядовым секретарем ЦК, он не вынес большой охоты к заграничной работе. Да, кажется, и не очень любил ездить по странам и континентам. Хотя, тут я не совсем прав.

Франция произвела на Черненко незабываемое впечатление. И хоть с их коммунистическим лидером Жоржем Марше отношения у Константина Устиновича не сложились (меж ними были принципиальные разногласия о возможных путях строительства социализма в СССР и во Франции), с его замом Гастоном Плиссонье все обстояло самым лучшим образом.

Черненко сразу оценил французскую кухню! Человек он был в общем не очень предрасположенный к кулинарным изыскам, любил и капустку квашеную, и пельмени сибирские, но и устрицам французским отдал однажды должное… Произошло это в Париже. Гастон Плиссонье пригласил русских товарищей в пригородный ресторанчик, которым, как следовало из объяснений, владел «коммунист со съезда».

Ресторан славился в округе рыбной кухней. Он так и назывался «La criee» — «Рыбный аукцион».

Рыбацкая уха сменялась непривычными трепангами, морскими ежами, акульими плавниками, щупальцами осьминога и… устрицами!

Застолье оказалось по-французски непринужденным. Много говорили, шутили, смеялись. Лишь один человек — Павел Федирко, могучий, будто сибирская круча над бурливой рекой, секретарь Красноярского крайкома партии — выглядел мрачным.

Черненко заметил это и спросил:

— Что с тобой, Павел? Ничего не ешь. Мяса, небось, хочешь, как дома в Сибири? А ты устриц попробуй! Деликатес все ж…

— Я, конечно, могу… — отвечал Федирко. — И вот с этой тарелочки «непонятное» попробовать, и вот это, что в раковинке лежит — устрицей — бокальчик «чего покрепче» сверху придавить, но…

— Что «но»? — уставился на него Черненко.

— Только в порядке партийного поручения, Константин Устинович!

— Даю! — тотчас отреагировал Черненко.

При этих словах Федирко, словно бросаясь грудью под танк, решительно опрокидывает в себя чуть не фужер коньяка, закусывает самой маленькой устрицей и выносит вердикт:

— А маслята — все одно лучше!

Во время той же самой поездки на XXIV съезд компартии Франции получился «конфуз» и еще с одним делегатом, вернее делегаткой: многократной героиней соцтруда, ткачихой Валентиной Голубевой. Жила она не при посольстве, как основная часть делегации, а в пятизвездочном парижском «люксе» с обилием непонятных кнопочек на стене.

Проснувшись утром, еще толком не одевшись, она из любопытства легонько дотронулась до одной из них. Не прошло и трех минут, как в дверь позвонили решительно и требовательно.

Голубева в испуге распахнула дверь. На пороге стоял огромный негр, с улыбкой произносил: «Мадам…», а дальше следовало нечто по-французски непонятное, но сопровождаемое жестом руки в сторону постели.

— Что?! Нет, нет, мосье… — закричала Голубева, подозревая, что она нажала на какую-то самую что ни на есть потаенную «развеселенькую» французскую кнопочку.

Негр стер с лица улыбку, недоуменно пожал плечами и удалился.

Внизу в фойе Голубеву поджидал переводчик. Она рассказала о произошедшем случае, «забыв» поведать о кнопочке. Тот возмутился и ринулся к метрдотелю: «Что это, мол, за гнусности?..»

Возвращался назад к Голубевой после разговора с метрдотелем переводчик несколько смущенным.

— Что? — спросила Голубева. — Что он хотел?

— Вы, Валя, нажали кнопку, которая называется «уборка постели»… — сказал переводчик, и, борясь со смущением, постарался спешно выйти на улицу.

Можно, конечно, закончить рассказ о международном опыте Черненко на этой, не связанной непосредственно с ним, а только с членами его делегации, веселой ноте. Но, наверное, будет не совсем верно с моей стороны, упомянув ранее о разногласиях между Черненко и Жоржем Марше, не рассказать из-за чего они произошли.

Марше вместе с французской компартией «перестроился» раньше всех! В зале съезда висел лозунг: «Построим социализм всех цветов Франции!» А в докладе Марше провозгласил: «Долгое время мы верили в существование „Модели“ социализма. Но теперь мы решили этот вопрос четко: социализм не должен быть прививкой на дереве нации…

Социализм по-французски должен сохранить все, что завоевано в области Свободы! Французский социализм — это социализм прав человека… Социализм не может быть предметом импорта. Социализм цветов Франции, это не социализм, приготовленный где-то и перекрашенный в цвета Франции!..»