От косяка до штанги

– Ведь что такое аборт, Павел? – говорил мне любующийся собой католик Стогов, когда я устроил ему очную ставку с батюшкой, – это когда мы с Вами пойдем в разведку, а Вы меня предадите.

От одного конца палки до другого конца палки бежит проблема, словно серая мышь стащила мыло на кухне. У бега есть ритм, который начинаешь ощущать, когда его уже не отличить от ритма сердца. И чем старше становишься, тем острее чувствуешь конвульсии маятника, раскачивающегося между полярными точками – там, где начинается жизнь, и там, где смерть делает ей книксен. Аборт можно перевести как «выкинуть за борт». Понятно, какого корабля. Кингстоны вышли из строя, забортная вода затопила трюмы. Кто кого предал? Если только я самого себя. То, что думалось по этому поводу в семнадцать лет – мне известно. То, что думается по этому поводу в двадцать семь лет – мне известно. Эволюция данной мысли вряд ли понравилась бы католику Стогову. «Всякое убийство может быть оправдано только любовью», -говорил Камю. И точка за сим.

Из абортария она поехала ко мне домой. Лежали в кресле-раскладушке. Две гаметы, раздраконившие свою зиготу. Я пытался как-то смоделировать ситуацию, понять, что нужно делать в таких случаях. При этом ничего на ум не шло, кроме слова «секс». Желание засунуть свой детородный орган туда, где еще несколько часов назад железные культи тащили в помойку плод моих же с Машей постельных усилий – за это следовало бы провести человеческую вивисекцию, чтоб законспектировать посылы мозга и вывесить их по отдельности на доске позора с названием «Сучьи мысли Павлика». Член, в состоянии покоя мелкий, как анчоус, при приближении Маши начинал жить отдельной жизнью, конвоировал подростковую похоть, которую трудно распихать по дням недели, когда тебе семнадцать лет. Гранулированная сперма копится в мошонке, плавится, превращается в йогурт, который не каждая девичья ротовая полость в состоянии принять. Вулкан в паху, половой орган как альпеншток втыкается в горку трусов. Маша приняла и это. Стоический женский характер. Маша, профессиональная блядь, показала мне, бляде моральной, что есть любовь. Тогда я этого не осознал. Осознал позже, десять лет спустя, когда почувствовал, как в катакомбах души затихли молоточки, выстукивавшие мелодию памяти. Когда стало понятно, что из всех баб, что ползали по небосклону моей жизни, я сам вычленил для себя одну, невольно, рефлекторно, потому что она меня любила и никогда не лгала.

Проданная вовремя трава могла все изменить. Может, и не было бы аборта. Легкие наркотики в обмен на моего ребенка. Какова дилемма. Какой-нибудь Ежи Косински вставил бы данный кадр в свой роман между сценами совокупления с трансвеститом и выдавливания глаза ложкой – и он бы поблек на фоне пестрого событийного полотна. Но в моем романе этот кадр не блекнет.

Мама тактично помалкивала в тряпочку. Мама вообще не лезла в мою жизнь, за что я ей благодарен до сих пор. Нас в двухкомнатной квартире жило четыре человека – родители и я с сестрой. Когда приезжала Маша, сестра, которой было еще три года, отправлялась к родителям. Или спала на соседней кровати. Мы с Машей ютились на узкой лежанке, голова к голове.

Отрезок восемнадцатый

Серега уехал в Москву, оставив мне шесть стаканов анаши. Нужно было искать деньги и жилье. Каким-то образом я устроился работать ночным сторожем в здание, где на втором этаже размещалась мастерская по ремонту обуви и магазин, торгующий атозапчастями. Курить я перестал, начав отправлять в рот жидкости, обжигающие гортань. Такое впечатление, что всю водку, которую мне довелось выпить, я выпил там, в помещении, принадлежавшем кооператорам и мастерам сапожных дел.

Здесь были все удобства для жизни – кухня с газовой плитой и диванами, стилизованными под канапе, на которых, если постараться, можно было спать, душ, автомагнитолы, играющие музыку при наличии колонок. На двери висел плакат с изображением лысобородого гитариста Antrax, похожего на душмана. По вечерам приходили музыканты, расчехляли гитары, репетировали. Наличие очага муздеятельности было обусловлено тем, что мой напарник Коля, с которым мы работали посменно, играл на басу.

Аппаратура на день убиралась в подсобки, а вечером вытаскивалась в коридор. Здесь и образовался равнобедренный треугольник будущей группы «Улитки». Одним из катетов были братья Журавлевы с Сенниковым, другим Кирилл. Гипотенуза оставалась за мной. Но до этого еще требовалось дожить.

Коля играл песни «Кино» с загадочным ансамблем «ВВС» («Войди в себя»). Такие группы тогда плодились быстро, как йоркширские свиньи – все они канонизировали группу «Кино», и своими сборищами на «Камчатке» заставляли Цоя перевернуться в гробу. Этакие толкинисты урбанистического толка, которые проштудировали песенное наследие своего кумира, прониклись им, и возжелали продлить прекрасное мгновение на свой лад.

Цоя я любил, и до сих пор люблю, хотя циничная мысль о его своевременной кончине уже тогда присутствовала в умах наиболее трезвомыслящих граждан, достаточно было послушать последний киношный альбом. Вовремя уйти – тоже искусство. Глядя на все разрастающееся море киногрупп, я тоже начал грезить о музыкальной карьере. Не все ж «ГО» в переходе играть. Песни, которые тогда у меня рождались после посещений наркоманской музы, одними своими названиями могли бы показать возраст автора: «Я болен СПИДом», «Моя паранойя» и все в таком духе. Нашлись братья по разуму, согласившиеся их исполнить. Кирилл играл на барабанах. Бас застолбил, понятное дело, Коля. Стасик играл на гитаре. Стасик – крупный человек, добродушный гамадрил с комплекцией Довлатова. Было непонятно, как такими толстыми пальцами можно играть такие неподражаемые соло. Примочки у Стасика переключались в том случае, если топнуть по ним ногой со все дури. Поэтому перед каждым припевом Стасик начинал колошматить по полу подошвами, и делал это до тех пор, пока не включался драйв.

– Ты, Паша, столько воды не выпил, сколько я пива, – говорил он.

Еще Стасик, взрослый мальчик с размером ноги что-то типа 46, любил компьютерную игру Dendy, приставку для которой таскал с собой даже на работу.

Когда встал вопрос о названии, я открыл книжку Воннегута на случайной странице (есть такой способ гадания), отсчитал некоторое количество строк и наткнулся на удобоваримое словосочетание «Пираты Пинзенза». Единственный концерт «Пираты Пинзенса» дали в зале, принадлежавшему сталепрокатному заводу, что на Косой линии В.О. Организатором выступал товарищ Альберт.

Хроника городских событий потеряет многое, если не упомянуть в ней данного персонажа. Наткнулся я на него в «Там-Таме», где он выступал в роли капельдинера, метя запястья посетителей чернильными зайчиками или рыбками. Такие печати ставились, чтоб можно было входить и выходить из клуба. Пиджак, большие очки, кашне, взгляд, излучающий позитив. Презентабельный дядечка, который еще и несет при этом достаточно логичные речи о том, как и где можно устроить акцию. Этакий молодой партийный деятель. Он кормил меня словесными завтраками о телевидении, радио, фестивалях, помещениях для репетиционных точек. Ну как было не повестить на столь многообещающие посылы, которые на деле оказались пением Сирены.

Товарищ Альберт предложил утроить концерт, которой должен был послужить основанием нового клуба. Товарищ Альберт уже обо всем со всеми договорился, оставалось только начать действовать. Группа «Взрослые дети» готовилась отметить свой день рождения, было решено, что отметит она его в клубе Сталепрокатного завода. В качестве гостей были приглашены я с только что собранным музыкальным коллективом, White cannibal dance (братья Журавлевы с Сенниковым) и пара таких же «мегапопулярных» исполнителей. Я вырезал из детского букваря картинки, написал над каждой имена и клички участников акции и отдал листик маме, которая на работе сделала несколько ксерокопий. Получившаяся афиша гласила: «Годовщина двулетия (вокалист «Взрослых детей» Добровольский придумал столь потрясающую формулировку) группы «Взрослые дети». Участвуют (дальше шел перечень групп). Вход бесплатный». Афиши были повешены в «Там-Таме», Трубе и прочих местах скопления нужной молодежи.